И я прикоснулась кончиками пальцев к буквам, словно так они могли скорее раскрыть мне свою тайну.

Шериф Адамс слегка откашлялся.

– Если у вашей бабушки была вторая половинка кольца, кто, по-вашему, мог носить первую?

«Я буду любить тебя вечно».

Эти слова были выгравированы на золотом сердечке, разрезанном на две части. Таким образом, надпись обретала смысл, только когда ко́льца оказывались рядом, и я подумала, что символика этого художественного приема говорит сама за себя. Тот, кто носил одну половинку кольца, не мог бы чувствовать себя целым без обладателя другой половинки. Вот только о ком могла идти речь применительно к Бутси, у которой, как мы только что выяснили, была эта самая вторая половинка? О муже? О возлюбленном? О ком?!

Внезапно я вспомнила, как однажды переводила Кло через улицу за руку (тогда она была совсем маленькой и еще позволяла подобные вещи). И еще я вспомнила, как впервые увидела моего нерожденного ребенка на экрана аппарата УЗИ – увидела крошечный нос и растопыренные пальцы, все десять.

– Ее мать, – проговорила я совсем тихо, и трое мужчин вопросительно уставились на меня. – Я уверена, что первая половинка кольца была у ее матери, – повторила я громче.

– Но ведь она утонула в том же 1927 году, когда родилась Бутси, – удивился Томми. – Та отметка от воды в нашей прихожей – ее не стали закрашивать или заклеивать обоями не только как историческую реликвию, но и в память о матери Бутси… Как, бишь, ее звали?..

Я кивнула.

– Бутси рассказывала, что мать оставила ее на попечении подруги, а сама попыталась добраться до Нового Орлеана, хотя отлично знала, что дамбы прорваны и дорога может быть небезопасной. Саму Бутси всегда удивляло, почему в тот день мать не взяла ее с собой… Вот поэтому-то и не взяла.

Наступившую тишину, не могло нарушить даже тиканье множества часов. Потом какие-то ходики, на которых Томми еще не успел выставить правильное время, гулко пробили двенадцать раз, и каждый удар был как удар сердца.

– …Потому что никуда она не уехала, – проговорил Трипп, и я вспомнила, как почти те же слова произнесла Кэрол-Линн, стоя над разверстой могилой, в которой больше восьмидесяти лет спала одна женщина, а другая столько же лет гадала, почему родная мать ее бросила.

– Значит, вы предполагаете, что это была ваша прабабка? – уточнил шериф Адамс и тоже достал карандаш и блокнот. – Не припомните, как ее звали?

Я покачала головой. Я никогда особенно не старалась запоминать имена мертвых родственников, как бы часто Бутси их ни повторяла. Истории, участники которых никогда не войдут на наш порог и не скажут «Привет, Вив!», не казались мне заслуживающими особого внимания. Да и то сказать, в те далекие времена все мое внимание было сосредоточено исключительно на моей собственной персоне.

– Погодите-ка, я, кажется, что-то припоминаю… – проговорил Томми, сильно морща лоб. – Абигайль? Абилин? Или, может быть, Анжелина?..

Внезапно у меня в голове словно фейерверк взорвался, и я вспомнила.

– Ее звали Аделаида, – сказала я твердо. – Аделаида Уокер Боден.

Кэрол-Линн Уокер Мойс. Индиэн Маунд, Миссисипи. Март, 1977

ДНЕВНИК

Я сидела под кипарисом, курила и ломала голову, что́ мне написать в дневнике о тех трех месяцах, которые я считала пропащими, но которые оказались очень, очень важными. Сам дневник валялся на траве рядом со мной; он был раскрыт, и его страницы чуть шевелились под ветром, напоминая крылья. Я смотрела на него, но только снова и снова подносила к губам сигарету и глубоко затягивалась, жалея, что у меня нет ничего покрепче табака.

А потом из дома показалась Матильда. Она, как обычно, остановилась в десятке шагов от дерева и крикнула, что мне снова звонил Майкл, что он больше звонить не будет, потому что у него закончились десятицентовики, и если я хочу что-то ему передать, я должна позвонить мистеру и миссис Келли и оставить ему сообщение.

Да, Майкл все-таки сумел меня разыскать. В первый раз он позвонил мне под Рождество, и с тех пор мы регулярно разговаривали по телефону. Майкл по-прежнему живет на ранчо, но он говорит, что скучает по мне и что если я когда-нибудь вернусь, он сразу оттуда уйдет, чтобы мы могли жить вместе. Что именно мы будем делать, он не уточнял, но я бы солгала, если бы сказала, будто не думаю ни о нем, ни о том, как хорошо нам могло бы быть вдвоем.

Но вот в чем штука: еще больше мне хочется остаться здесь, в Миссисипи. Во мне, оказывается, очень много такого, что держит меня в Индиэн Маунд. Например, Томми… А еще – воспоминания детства. С другой стороны, чем больше Бутси старается меня задержать, тем сильнее мне хочется уехать. Наверное, отношения между всеми матерями и дочерьми таковы, что напоминают перетягивание каната: каждая тянет, тянет изо всех сил, словно победительнице в этом нелепом состязании обещан бог весть какой приз! Но я-то знаю, что в игре, в которую играем мы с Бутси, не может быть победителя. Чем настойчивее она упрашивает меня остаться, тем громче звучат в моей голове голоса демонов, которые велят мне не сидеть на одном месте, а двигаться дальше – к новой связи, к новой дозе, которые помогут мне забыться и пореже вспоминать богом проклятое местечко под названием Индиэн Маунд.

Даже не верится, что уже почти апрель. Именно в это время года дядя Эммет обычно исчезает в полях и появляется только после того, как заканчивается сезон сбора урожая. Мне апрель нравится – это лучший месяц для отъезда. За неделю-другую до начала сева в воздухе появляется такое чувство, которое ассоциируется у меня с надеждой на перемены к лучшему. Ну как будто где-то под са́мой поверхностью только что проснувшейся земли решается наша судьба. И я думаю, что лучше всего уйти прямо сейчас, пока я могу унести эту надежду с собой, как ребенок несет привязанный к нитке голубой воздушный шарик.

Поля все еще лежат голые, в воздухе даже днем разливается прохлада, а по ночам, если верить дяде Эммету, не исключены заморозки. Он вообще очень умный – в смысле, знает все о погоде, о земле и о том, как выращивать хлопок. Я до сих пор помню, как однажды в разгар лета (я тогда была совсем маленькая и боялась, что могу испечься на солнце, как на сковородке) он специально разбил на самом солнцепеке яйцо, чтобы я видела: как бы жарко мне ни было, ничего страшного со мной не случится. Нет, пусть я и выросла без отца, дядя Эммет неплохо его заменил, да и дед из него получится что надо. Например, он уже сейчас начал брать с собой в мастерскую моего Томми, которому ужасно нравится смотреть, как дядя работает, и слушать, как «тикают часики». А когда Томми устает, дядя Эммет стелет ему одеяло прямо на полу мастерской, и мой мальчик спит там спокойнее, чем дома.

Кроме того, дядя обещал Томми, что этой весной непременно покатает его на тракторе. Моему мальчику только недавно исполнился год, но в нем все равно чувствуется какая-то особая мудрость. Стоит только заглянуть в его большие и серьезные голубые глаза, и тебе сразу начинает казаться, что он был всегда. И, быть может, так оно и есть! По сравнению с ним я часто выгляжу сущим ребенком, но это, наверное, только естественно: если один из нас чувствует себя младенцем, другой непременно должен быть взрослым, не так ли?