Его руки оказались связаны куда надежнее. В глазах начало темнеть, узел расплывался. Девушка моргнула, откинувшись назад, почувствовав, как по телу внезапно прокатилась влажная теплая волна.

Яркая кровь просочилась через рубашку Николаса. Эттино сердце забилось где-то в ушах.

– Разошлись… у тебя разошлись швы… осторожнее.

Его глаза встревоженно расширились, он переводил взгляд от ее лица к плечу. Она посмотрела вниз, поднимая нетвердую руку к тому месту, где почувствовала дополнительный бело-горячий пульс.

«Выстрел, – ошеломленно подумала она. – Когда…»

– Этта!

В основании позвоночника вспыхнула электрическая искра, прожигая до самого нутра, разрывая на части. Воздух раскололся, просвистев по ее коже, и…

В первую минуту после того, как Этта исчезла, растворившись в миллионе частичек сверкающей пыли, тело Николаса, казалось, лишилось последней капли крови.

Дышать было невозможно.

Двигаться тоже.

Возможно… если только посидеть еще немного, настанет мгновение… и Этта…

Его кожа все еще оставалась теплой там, где прикасалась к ее коже, даже когда кровь на рубашке остыла. Он чувствовал ее губы на своих губах, словно они по-прежнему их касались. От дрожащего жара, напитавшего воздух, казалось, сжалась кожа, облепив кости, сдавив грудь… а она…

Она пропала…

Единственная ясная мысль, которую его разум мог выскрести из потока бессмыслицы.

Она пропала.

Исчезла, полностью, словно провалилась в ничто, словно…

Господи, нет… Господи, пожалуйста, нет…

Николас сполз по штукатурке, не в силах удержаться на ногах – позвоночник словно превратился в воду. Какая-то его часть осознавала, что он дрожит, когда его плечо столкнулось с камнем. Он задохнулся от песка, грязи и неверия. Звук, вырвавшийся из этой темной полуразрушенной гробницы, был надрывным, яростным и нечеловеческим.

Умерла. Он зажмурился, пальцы крепко сжались в кулаки за спиной. Она умерла.

София забрала астролябию, а потом…

Этта умерла.

Она была… Святой Боже, все произошло так же, как с Джулианом: от того же света, что, вырвавшись изнутри, разбил ее на куски, до раскатисто грохочущего выплеска энергии, который он почувствовал, когда проход в Дамаске рухнул из-за ее смерти…

Николас завыл. Он позволил ярости переполнить его, пока сам не почувствовал себя разбитым на мелкие кусочки. Солнечный свет полз по полу, отмечая каждый прошедший час, и он ничего не мог сделать, кроме как наблюдать за ним и думать о кончиках ее волос, выпачканных в крови; призрачной коже, когда смерть украла ее.

Перестав чувствовать себя замороженным, Николас принялся избавляться от узла, оставшегося на запястьях. Рану на боку тянуло, плечо болело, а сознание все переносило его обратно, против желания, возвращая в то мгновение. Она наморщила лоб, словно услышала что-то, чего он не услышал. И была боль – он увидел, как она пробежала по ее лицу, почувствовал по тому, как ее пальцы внезапно впились в его запястья, словно она пыталась привязать себя к нему. Ее глаза закатились, она вся обмякла…

Знала ли она?

Она знала, что происходит?

Шелк ослабел под напором его большого пальца, скользнул по его коже, спадая. Мышцы протестующе заныли, когда он толкнул себя вверх, снова прислоняясь спиной к стене. Он упорно избегал смотреть на кровь, расползшуюся по древним камням.

Николас отупело глядел в окно на садящееся солнце; пропитываясь ненавистью, закаляя себя ею, и вдруг подскочил, охваченный яростью, схватил с пола кусок штукатурки, отвел руку назад, чтобы размозжить его о камень, – и тут заметил что-то в нескольких футах перед собой.

Сережка.

Он поднял ее, прежде чем ее успела омыть кровь, и сильно сжал, чувствуя форму жемчужины, укол впившейся в ладонь застежки – и снова пытаясь найти Этту в себе, закрепить в памяти ее лицо в день первой встречи на «Ретивом».

Все напрасно. Все это, вообще все напрасно.

Что его так потрясло? Как он вообще мог ожидать, что жизнь, отвергавшая его буквально на каждом шагу, дарует ему нечто желанное? Да еще прямо тогда, когда он наконец-то решил, что риск стоит награды, – выбрал одну дорогу вместо другой: был готов пойти с нею. Он бы последовал за нею куда угодно.

И он убил ее. Его выстрел не попал в стража – Терна, стоящего перед ним, – и прошел через ее хрупкое тело.

Он позволил ей изменить его планы; начал перестраивать свое будущее, чтобы открыть себя для возможности найти свободу другого сорта. Она забрала все это с собой, и это он, никто иной, украл ее у этого мира. Заглушил ее талант, очарование и непреклонное бесстрашное сердце.

Это. Все это, вообще все, ради этого; холодное, бесчувственное прикосновение смерти, разочарования и горя. Николас даже позавидовал себе прошлому: юноше, за пределами колючего клубка времени. Тому, кто еще не был втоптан в пыль.

Николас встал, перед глазами заплясали колечки света и цвета. Череп казался таким легким, что мог бы отчалить от тела и уплыть в ночь. Это плохо, что ему хотелось чего-то подобного? Чего угодно, лишь бы избежать этого… этого…

Николас ощупью спускался по лестнице, медленно и размеренно шагая в душной темноте, пока не вышел наружу. Как он и думал, его лошадь пропала вместе с запасами еды и воды.

Ярость снова сменила оцепенение, наполняя его тело таким неистовством, что он не узнавал сам себя. София не стреляла, но часть вины лежала на ней. Втроем они бы могли справиться с двумя Тернами, но она отвернулась от них с Эттой в самый ответственный момент. Он убьет свою родственницу, женщина она или нет. Когда придет время и он ее найдет, он вызовет ее на дуэль и убьет. Будучи моряком, Николас умел охотиться. Он не остановится, пока не найдет Софию.

Юноша сидел у входа, опираясь плечом на камень, вдыхая ночной воздух, сухой и жесткий, как и накануне вечером, когда они с Хасаном разбили лагерь.

Господи! Ему предстоит объяснить все Хасану: тот пойдет искать их – Николаса, – когда они не встретятся на дороге.

Он закрыл глаза. Потрескавшиеся губы начали кровоточить, когда он еще раз успокаивающе вдохнул.

Ничего не оставалось, кроме как ждать Хасана, чтобы попытаться спасти мать, если он не смог спасти дочь. Беспомощный гнев расползался в нем, словно клякса по бумаге, пока не поглотил и Роуз. Это она в первую очередь должна была защитить Этту. Выполни она свой долг, и Этта сейчас играла бы свой дебют, была бы в безопасности, за сотни лет от этой душной изнурительной пустыни.

Над юношей висела полная и яркая луна, но он закрыл глаза, не в силах снова разлепить их. Сон подкрался к нему быстро, тихо, наградив замешательством, когда он проснулся при первом прикосновении солнечных лучей.