Владимир несколько мгновений смотрел на сгорбленную фигурунекогда могучего хана.

— Выходит, он отказался разделить славу победы надКиевом… но явился разделить позор плена?

Волчий Хвост прорычал за спиной:

— Это он смог.

Владимир долго смотрел на пленников. Воевода замер, ожидаянеобычного решения князя, тот всегда удивлял, но на этот раз Владимиротвернулся от окна, буркнул:

— Явился… ну и пусть явился. Давай подумаем, что делатьс печенегами. Ударили мы так, что весь этот народ завис на волоске. В нашейволе перерезать эту нить. И отныне о печенегах будут знать только по старымкощунам. Но можно и дать им снова войти в силу, наплодить народу…

Волчий Хвост удивился:

— Зачем?

— Печенегов знаем, — объяснил Владимир, — какоблупленных! Чаще дружим, чем воюем. А там, за печенегами, всякая неведомаяпогань плодится. Печенеги между нами как стена. Пока стояло Хазарское царство,никакие степняки не смели к Киеву подступать! Но мы уничтожили его вдрызг,теперь вот…

Он погрузился в глубокое раздумье.

Ночью прошел ливень, а утром Владимир увидел, чтоприкованные ханы сидят в огромной луже. С заднего двора ветром нагнало по воденечистот, в утреннем солнце огромные стаи мух злобно набрасывались напленников. Кто пытался закрыться от них рукавом халата, роскошного, но ужеперепачканного нечистотами, кто терпел молча, закрыв глаза.

— Ну что ж, — буркнул Владимир равнодушно, —по крайней мере, с мытьем у них решилось.

Волчий Хвост хохотнул:

— Да и с едой решится.

Владимир посмотрел непонимающе. Воевода объяснил с довольнымсмешком победителя:

— Говорят, рыба иногда с неба падает. Ну, когдаразверзаются хляби небесные, то иной раз и рыба того… сюда, на землю.

— А-а-а, — протянул Владимир, — ну, еслитакая рыба, тогда пусть. Но нашей рыбы им не жрать!..

— Что-то ты даже поглядеть на них не хочешь, —сказал Волчий Хвост удивленно. — Я бы перед ними каждый день петухомвышагивал! Носом в их же дерьмо тыкал!

Владимир замедленно кивнул:

— Ты прав, надо пойти посмотреть самому. Вблизи.

Волчий Хвост с удовольствием увязался следом. Вдвоемспустились во двор, Владимир медленно пошел вдоль ряда прикованных степныхханов. Сапоги погружались в зловонную жижу по щиколотку, омерзительный запахзабивал дыхание. Все сидели с бледно-зелеными лицами, страшно исхудавшие, вмокрой одежде. Над ними звенело металлом зеленое марево крупных навозных мух.Толстые жирные твари бесцеремонно ползали по лицам, пробовали забираться вноздри, в уши, в рот, пытались поднять веки и отложить яйца в глаза. Почтиникто не гнал мух, только Жужубун еще слабо мотал головой, что-то бормотал насвоем языке, то ли призывал богов, то ли клял родителей, что породили на свет.

Отрок сидел последним. Владимир сделал вид, будто проходитмимо, надеясь, что Отрок окликнет или обратится с просьбой, но хан молчал,такой же понурый, облепленный грязью и навозными мухами.

— Сидишь? — обратился к нему Владимир. — Ну ичто?

Хан на миг вскинул воспаленные глаза, уже гноятся, губы намиг шелохнулись, но тут же опустил голову, ибо вопрос великого князя русов былчисто риторическим.

— Ответствуй, — велел Владимир, — что тыхочешь?

Хан приподнял голову:

— Пусть все остается… как есть…

Голос был хриплый, измученный. Владимир вспомнил, что Отрокуже очень не молод. По слухам, даже на коня взбирается с помощью двух дюжихбатыров.

— А чего добиваешься? — поинтересовался Владимир.

Хан покачал головой:

— Ничего…

— Так уж и ничего?

— Ничего, — прошептал хан. — Позволь мне бытьи умереть с остальными.

Владимир процедил сквозь зубы:

— Они умрут не только скоро. Они умрут гадко и позорно.

Хан ответил с той же просящей ноткой:

— Позволь мне разделить с ними все. До конца.

Владимир пожал плечами:

— Как знаешь. Тебя никто не держит. Ты волен уйти влюбой миг.

Он ушел, брезгливо поднимая ноги. В горнице велел принестиновые сапоги, а эти, заляпанные навозом и пропитавшиеся мерзким запахом, убратьс глаз долой. Принюхавшись, скинул и всю одежду. Девки ополоснули его из двухкадок, вытерли насухо. Он отбыл на ремонт городской стены, но и там запахнавозной лужи и звон зеленых мух преследовали целый день.

Леся ощутила, что едва-едва успела смежить веки, как грубаярука потрясла ее за плечо.

— Так ты остаешься?

Она вскочила как ошпаренная, заметалась, натыкаясь на стены.Потом с трудом разлепила глаза. Витязь, уже в доспехах, смотрел на нее с брезгливымнетерпением.

— Чего? — спросила она хриплым спросонья голосом.

— Остаешься, говорю? — повторил он. — Людиздесь хорошие. Злато все оставляю тебе. Приживешься.

— Нет! — закричала она. — Поеду с тобой!

— Так чего же валяешься в постели? — поинтересовалсяон холодно. — Ладно, если захочешь, догоняй.

Он вышел, а она, глотая слезы обиды, смотрела вслед. Вкоридоре прозвучали затихающие шаги, донесся звучный голос.

Добрыня вышел на крыльцо, половина неба уже красная, вот-вотвстанет солнце. Двери конюшни распахнуты, доносится лошажье фырканье. Когдаприблизился к воротам, оттуда из полумрака вышла Леся. В поводу за нею ступалиоба коня, а сама девушка одета для дороги, лук за плечами.

Добрыня покосился на открытое окно:

— Ух ты! Значит, ты не такая толстая, как кажешься.

Леся вспыхнула от обиды. Добрыня прыгнул в седло, коньпокосился на открытую дверь корчмы, но Добрыня развернул его мордой в сторонудороги. Солнце высунуло слепящий краешек над лесом, доспехи героя привычновспыхнули как жар.

Застоявшийся конь с готовностью пошел галопом. Леся едвауспела гикнуть и послать свою лошадь следом. Снова он гнал, гнал коня, словнотоже, как и тот несчастный буковинец, убегал от Смерти. Леся украдкойпоглядывала на бледное решительное лицо витязя, упрямо выдвинутую впередчелюсть, упругие желваки, горящие глаза.

Этот скорее сам помчится ей навстречу.

Лес, который только что был почти на виднокрае, неуловимобыстро придвинулся, вырос, деревья расступились и понеслись по обе стороны.Стволы слились в серую мерцающую, когда среди дубов попадались березы, полосу.