— И яда нет. Проверял… не только этот доктор. — Виттар по-прежнему недоверчив.

Да, кажется, были другие. Сколько дней прошло?

— Семь… Десять… Три недели…

Время перестало иметь значение. Его закупорили в склянке с высоким горлом, растворили в мутном содержимом, и оттого Оден то и дело проваливается в сон. А во сне замерзает.

Пить заставляют.

Пытались подмешивать в еду, но Оден чуял запах и отказывался от еды. Так, из бутылки, честнее.

Лекарство? Допустим.

Только разрушает оно едва ли не сильней, чем холод. Оден пробует рассказать, и, наверное, получается, если склянка вдруг исчезает. А мир на время становится прежним.

Ужин… ужины были… часто… он помнил, но почему-то все и сразу, как будто один длинный, бесконечный почти. Еда по-прежнему со вкусом плесени. А пальцы настолько замерзли, что Оден неспособен был удержать вилку в руке.

Пожалуй, ему не следовало выходить из комнаты.

Разве что в салон с клавесином. Там музыка, которая отогревает ненадолго, возвращая способность видеть и понимать.

— Она чудесно играет, правда? — Виттар любуется женой, а Оден пытается вспомнить, как оказался в этой комнате.

Пришел. Наверное. И солнце такое яркое… он давно не выходил на солнце. А ведь нравилось, чувствовал кожей, согревался. Сначала в куче прелых листьев, то первое купание вряд ли возможно забыть.

И еще горячую кашу из какой-то крупы… толика жира. Шершавые края котелка. А вечером — заяц.

— Расскажи еще, — просит Виттар.

О зайце? Его было слишком мало, чтобы утолить голод, тогда казалось, что этот голод в принципе невозможно утолить. Внутри Одена дыра, в которую проваливается пища.

Или лучше о вороне, о воде, о ручье, предлагавшем поиграть.

О собаках.

И о яме. О мертвеце…

О дороге. Она все длилась и длилась. Эйо.

Королева.

Одно лицо на двоих, и надо же, когда-то это казалось важным. Вереск, серебро и мед. Все перепуталось. И Оден рассказывал ей о себе, потому что ему хотелось. А потом обидел.

Под рукой лист бумаги, и Оден вычерчивает спираль за спиралью. Он понятия не имеет, что они означают, возможно, ничего. Но ему нужно рисовать. Так легче.

— Оден, пожалуйста, послушай меня… попытайся сосредоточиться. Ты видел где-нибудь подобные рисунки? Оден, не уходи! Ну же, ты сумеешь. Ответь…

— Нет.

— А место, где ты девчонку завалил… да, злись, правильно, завалил ведь… то место каким было?

— Живым. — Оден попытался зацепиться за реальность. — Место имеет значение. Там родники были… вода играла… вода… и сила.

Обледеневшие губы не подчинялись.

Ее сила была горячей, не руда — солнце. А теперь солнце отобрали.

— Хорошо. Молодец. Сколько вы там провели?

— Семь… восемь… дней восемь… суток.

Наверняка это важно, если его не оставляют в покое. И надо взять себя в руки.

— И одним разом дело не ограничилось? Трахались, как кролики? Ответь.

— Да.

Грязно говорит. Неправильно. Виттар не понимает и… нарочно. Хорошо. Пусть говорит. Кроме злости, сил не осталось.

— Ты сказал, что она сюда шла. Знаешь, к кому?

— Нет.

Она не называла имени, а Одену казалось, что еще есть время. Он не собирался отпускать свою радость.

Злость уходит.

Снова холод. Стены покрываются белесыми узорами, сквозь трещины сочится туман. Одену кажется, что скоро туман заполнит комнату до краев. А потом окно исчезнет и вернется яма.

Надо уходить.

Сейчас.

Он выбрался и соскользнул по водосточной трубе, которая затрещала под его весом. Ладони обожгло болью, и сознание ненадолго вернулось. Что с ним происходит?

Не так важно. Лишь бы закончилось побыстрее. Виттару не нужен сумасшедший брат.

У него жена и будет ребенок.

Род не прервется.

Хорошо.

Земля была мягкой и влажной, видимо, недавно прошел дождь. Странно, что Оден этого не заметил. Кажется, его память существует обрывками… пускай.

Добравшись до дерева с низкими раскидистыми ветвями, Оден лег на землю. Трава пахла травой, а кора — корой и камень — камнем. Он прижался щекой к мокрой земле, позволяя ей забрать толику холода.

Кажется, он приходил к этому дереву раньше. Когда? Он не помнил.

Ночью снилась Эйо.

Эйо означает «радость».

Оден не забыл.

То, что с братом не все ладно, Виттар понял сразу.

Он был здоров. Физически. Шрамов и то почти не осталось.

Вот только…

— Ты же не ожидал, что он вернется прежним? — Стальной Король повернул шахматный столик и задумчиво склонился над парой пешек, готовых сойтись в бескровном, но яростном бою. — Он и так в гораздо лучшем состоянии, чем можно было надеяться.

Это правда.

И королевский доктор, к постоянному присутствию которого в доме Виттар почти начал привыкать, уверил, что опасности нет. Раны телесные затянулись, а разум… разуму требуется куда как больше времени. И маленькие странности — невысокая цена за то, что Оден жив.

Вот только странности не исчезали, напротив, день ото дня становилось хуже. Рассеянность, которой за Оденом прежде никогда не замечалось, росла. И теперь он замолкал на половине фразы, а потом не мог вспомнить, что собирался сказать, и вообще терял нить беседы. Смотрел удивленно, порой словно выбирался из какого-то затянувшегося муторного сна, но лишь затем, чтобы спросить о девчонке.

Кажется, брат вовсе не понимал, где находится.

И постоянно мерз.

Он садился у камина — Виттар приказал разжигать, несмотря на жару, — смотрел в огонь, бросал какую-то фразу, смысл которой был непонятен Виттару, и ждал ответа. Причем не имело значения, что именно ответить, Оден кивал и отворачивался.

А однажды вдруг сунул руку в пламя.

— Ярко выраженная декомпенсация, — сказал королевский доктор, обрабатывая ожоги, к счастью, неглубокие. Оден если и чувствовал боль, то никак это не демонстрировал. — Боюсь, я несколько поспешил назвать вашего брата здоровым. Со временем состояние будет усугубляться.

Он оказался прав. Той же ночью Оден выбрался из дома. Ушел недалеко, до ближайшего вяза, у корней которого устроился.

Этот побег стал первым.

Виттар смирился, лишь приказал принести к дереву плед и корзину с едой. Присматривать. Не приближаться. Не мешать.