К рубашкам она приносит жакеты, жилеты и бриджи — черные и коричневые, темно-зеленые с золотым позументом… с пуговицами по внешнему шву, с все теми же кружевами, крашенными в разные цвета. Пожалуй, постепенно она примирялась со странной идеей. И мне бы радоваться, но…

Пилюли не помогали.

Нет, жар не мешал, но выматывал страшно. Я по-прежнему просыпалась среди ночи, иногда пыталась найти Одена, иногда сразу осознавала, что его нет, но все равно расстраивалась почти до слез. Не плакала — жар высасывал воду. Я пила, пила… у кровати стоял кувшин, который наполняли ключевой водой, но ее не хватало. И наутро меня вновь терзала жажда.

Приходил Брокк. Заставлял есть пищу и глотать таблетки — раз от раза их становилось больше.

— Все будет хорошо, Хвостик, — говорил он.

И я соглашалась: будет.

Я не могу умереть сейчас. Тем более от какой-то там лихорадки… у меня есть брат, дракон и дом. Их нельзя бросать. Но однажды — я не знаю, сколько прошло времени, — наступил день, когда я просто не смогла встать с постели. Жара было слишком много…

И он не уходил.

А я поняла, что происходит: не лихорадка, но солнечные змеи свили гнездо в моем животе. Они пытались выбраться, но не могли. И я пыталась выплеснуть силу… на гиацинты… или на Брокка… или просто избавиться.

Не получалось.

Вода меня не слышала. Земля не отзывалась. А солнца внутри становилось больше.

— Брокк… — Мне было невыносимо стыдно, и этот стыд отсрочил разговор еще на несколько дней. — Я… я не больна. Не совсем больна.

Говорить тяжело, потому что губы пересохли, да и язык неповоротливый, распухший.

И в голове все путалось.

Ритуал.

И не ритуал вовсе… место… потом еще жаворонок этот. Оден… ему много было нужно. А у меня чужое лицо… это неправда, но он так решил.

Бросил.

Не сам, но я ждала, что он вернется. А теперь солнечные змеи иссушают меня. Если он не заберет силу, я умру. Кажется, я потерялась в словах, не сумев все толком рассказать, помню, что вцепилась в руку брата и повторяла, что не брежу… или все-таки?

Он сидел рядом, успокаивал…

И когда между сжатых губ протиснули лопаточку из слоновьей кости, я только и смогла, что открыть рот. Снадобье было горьким. А во сне впервые за долгое время я не испытала одиночества.

Сон этот длился и длился… он был таким ярким.

Про костер. И еще про вереск.

Про того самого жаворонка, чей голос рассыпался по небу, про божью коровку и искры, которые пляшут на коже… про силу — ее слишком много, чтобы удержать, и я отдаю…

Пытаюсь.

Некому взять. И сила, запертая во мне, растет.

Наверное, я все-таки умру.

Поэтому Брокк уговаривает потерпеть. Еще немного потерпеть… надо сказать, что боль пройдет, любая проходит, если не здесь, то за гранью мира. И я поворачиваюсь к нему, с трудом открываю глаза — сон еще держит, и вижу Одена.

Нет… показалось.

Это другой пес. Просто похож. Очень похож, но другой.

— Ей станет лучше, — этот голос выталкивает меня в забытье, — а потом решим общую проблему.

И снова есть вересковая пустошь Лосиной Гривы, родники, пробившиеся к свету, и такой знакомый завораживающий стук сердца. Жар вдруг гаснет. А я понимаю, что сон закончился.

Исчезли родники и Грива, но оставили мне Одена.

Он замечательно холоден, и я, обнимая его, прошу поделиться этой прохладой.

Я просыпаюсь в чужом доме.

Потолок из серо-зеленого камня. Лежу. Разглядываю рисунок из тонких прожилок, пытаюсь понять, как здесь оказалась. Я болела, и… на больницу это мало похоже. В больницах не бывает настолько роскошных кроватей. И окон в половину стены. И уж тем более не стоят на резных столиках каменные вазы с цветами.

Цветы были живыми, свежими.

Перевернувшись на бок, я дотянулась до махрового бутона розы, чтобы убедиться, что передо мной не подделка. Мягкие лепестки посыпались на столешницу, легли белым узором на темном камне.

Нет, место определенно мне незнакомо.

Толстый ковер. Массивный секретер. Зеркало, в котором отражаются солидных размеров кресло и книжные полки за ним.

Я лежу на мягкой перине под одеялом из овечьей шерсти. На мне рубашка, но она тонкая и вся промокла от пота. Надо бы сменить или хотя бы избавиться, но мне так лениво двигаться, не оттого, что плохо, скорее уж наоборот.

— Эйо… — Шеи коснулось что-то теплое. — Эйо…

Меня сгребли в охапку и сдавили.

Знакомый запах. И знакомый голос.

Я готова рассмеяться от счастья, но оно вдруг заканчивается.

— Эйо…

— Я… — Я попыталась высвободиться из объятий, но попытка эта изначально была обречена на провал. — Отпусти.

— Нет.

Оден позволил мне повернуться лицом к нему.

Ну да, давно не виделись. Наверное, надо что-то сказать, но я не представляю, что именно принято говорить в подобных случаях. Зато обеими руками упираюсь в грудь.

— Где я?

— Дома.

— Мой дом непохож на этот.

А выглядит Оден отвратительно, не настолько, конечно, как при первой нашей встрече, но много хуже, чем при расставании. Худой, я бы сказала — истощенный. Впавшие щеки, заостренные скулы и губы в трещинах. Некоторые глубокие, до крови, и красные пятнышки ее присохли к коже.

— Это мой дом. — Он разглядывает меня пристально и… И вообще, что я здесь делаю?

Брокк… я сама ведь просила. Пыталась рассказать. У меня получилось.

И брат поверил. Нашел Одена и… и дальше что?

— Где мой брат?

— Он появится позже.

— Когда?

И почему он вообще ушел? Оставил меня здесь?

Оден молчит.

А я вдруг понимаю, что сейчас светло, он же смотрит на меня так, словно видит впервые, и есть во взгляде что-то такое, отчего мне плакать хочется.

Нельзя поддаваться, Эйо.

Было больно, а будет еще хуже. Сказки, они только в книгах выживают.

— Я пока и сам не понимаю, что произошло. — Он касается лбом моего лба. — Все плохо, да?

— Не знаю.

Лихорадка прошла. Мне было душно, жарко, но этот жар не шел ни в какое сравнение с прежним, изнуряющим, обессиливающим. Наверное, это как-то связано с тем, что кожа Одена холодна, и я, прижав ладони к его груди, не столько отталкиваю его, сколько делюсь теплом.

Это длится долго, пожалуй, чересчур долго. Мы просто лежим. Просто рядом. Просто смотрим друг на друга. А в сумме получается что-то невероятно сложное, непонятное пока.