Ребенок смотрел на него.

Алина, повернувшись к Телешову, проследила за его взглядом и тихо охнула.

Сергей не сводил глаз с маленького, едва освещенного личика. Нет, даже не с личика — он не мог оторваться от его немигающих, немыслимо спокойных — и от того скорбных какой-то ужасающей, непонятной для нормального взрослого человека скорбью — глаз. Сейчас он слился с ними, слился с самим малышом, со всем существом его, сейчас он был им, сейчас уже его сердце сжимала ледяная рука космического одиночества, и его невидящие глаза смотрели на мир, в котором ему не было места. В одно мгновение он почувствовал бездонную боль этого крошечного существа — боль давно притупившуюся, давно знакомую, давно привычную, и от того еще более страшную. Боль эта сдавила ему сердце, и Сергею показалось, что оно остановится, что оно просто не захочет биться, потому что всего этого слишком много для взрослого сердца: всего этого одиночества, скорби, забытости, ненужности и заброшенности.

В одно мгновение Сергей взглядом сказал мальчонке в окне все: что он не забыт, что он не один, что он любим — Сергей влил в его глаза и в маленькую его душу всю любовь, которая в этот лучший, главный, первый день его жизни через край наполнила все его существо, умершее, казалось, для всякой любви. И так много ее было, так много этой любви — слишком много для одного. Сергей взглядом умолял мальчонку взять малую ее толику, если уж он не может взять всю эту любовь целиком, отогреться, растаять, ожить… В этот момент ему показалось, что мальчонка едва заметно кивнул. Чуть-чуть. Может быть, это снова была всего лишь причудливая игра теней, но Сергей мог поклясться, что они поняли друг друга и договорились обо всем.

В следующее мгновение он уже бежал к подъезду. Он не слышал крика Алины, позвавшей его по имени, не слышал разразившегося проклятьями Кремера, не видел стоявших перед ним фигур с дробовиками — он просто скользнул между ними, как тень.

Скользнул как тень — и тенью растворился в распахнутой пасти проклятого дома.

Сергей едва скрылся в полуосвещенном проеме двери подъезда, как Кремер, схватив за плечо ближайшего МЧС-ника, заорал:

— Брезент, быстро!

Трое спасателей тут же бросились в сторону Казанской, где вдоль тротуара стояли грузовики с подручным инвентарем.

Майор, став чуть впереди Алины, смотрел, как фигура Телешова мелькает в застекленных проемах лестничной клетки. Между первым и вторым. Между вторым и третьим.

— Спокойно, Аля, спокойно, — бормотал Кремер. — Хорошо Сережка идет, как крейсер идет Сережка, все нормально, Аля…

Ни он, ни Наговицына не обратили ни малейшего внимания на это «Аля» — вместо привычного «Алина Витальевна». Не моргая, они смотрели наверх, на светившиеся слабым светом окна подъезда.

Туда же, наверх, были направлены взгляды и всех остальных.

Кремер на мгновение обернулся, сверкнув глазами:

— Где брезент?

— Здесь, — отозвался один из спасателей, притащивших свернутое в трубку брезентовое полотнище.

— Так раскручивай, мать ее брезентухи — живо!

Майор снова развернулся. Фигуры Телешова видно не было.

— Где? — отрывисто спросил Кремер, не поворачивая головы в сторону Ламанчи.

— Был между третьим и четвертым, — пересохшими губами проговорила Алина. — Дальше не знаю.

Он влетел в прихожую и ринулся было вглубь квартиры, но тут же опомнился, вернулся и закрыл входную дверь. Они могут еще быть в подъезде. В любой из квартир, из тех, что нараспашку. Нет гарантий, куда побегут.

Есть ли они здесь? А какая разница, подумал он. Да и вряд ли — ведь мальчонка жив.

Он помотал головой, пытаясь понять, где должен быть ребенок.

— Малыш! — позвал Телешов.

Молчание.

Ну не почудилось же мне, подумал он. Я же не просто его видел. Я говорил с ним.

Хрущоба-двушка. Классика. Все окна на фасад. Кухня? Одним прыжком он оказался в кухне — никого.

Гостиная — и дверь в спальню. Господи, у них здесь что, война была? Журнальный столик лежал на полу, жалобно задрав все три ножки. На полу лежал и стул. Возле продавленного дивана — куча бутылок. Пустых. Каких же еще, подумал Сергей. Эти не просто допьют — долижут.

Но — никого. Ни взрослых на диване или на полу, ни ребенка на подоконнике.

— Малыш! — снова позвал он.

Он шагнул в спальню, боковым зрением сразу же отметив крошечную фигурку, прижавшуюся к оконному стеклу. Сергей бросил взгляд вправо, вглубь комнаты. Глаза уже притерпелись, и хватало даже редких проблесков тусклого света фонаря, чтобы увидеть, что никого нет и здесь. Из взрослых.

Он подошел к окну и двумя руками обхватил худенькое тельце. Поднял и повернул к себе. Ребенок не сопротивлялся. Он спокойно и по-прежнему отрешенно смотрел на Сергея своими огромными — в пол-лица — серо-голубыми глазами.

— Привет, — сказал Телешов. Ему стоило огромных усилий не отвести глаза от этого пронизывающего его насквозь взгляда. — Меня зовут Сергей.

Малыш не мигая смотрел на него и молчал.

— А тебя?

Ребенок впервые пошевелился, прикоснувшись пальчиком к нижней губе. Потом чуть слышно произнес:

— Дима…

— Ну вот видишь! — обрадовался Телешов. — Дима. Сергей. Познакомились, видишь?

— Ты, наверное, дядя Сергей… — так же тихо проговорил мальчонка.

— Молодец, Дима! — Телешов обрадовался еще больше, хотя и не понимал, откуда бралась сейчас эта переполнявшая его радость. — Правильно понял, дядя Сергей, это я и есть. Теперь мы уже друзья, раз так хорошо познакомились. — Он вдруг вспомнил: — А где мама, папа?

— Ушли, — так же тускло произнес малыш.

— Давно? — Сергей подошел к окну, подергал шпингалет.

Дима посмотрел на свою руку, взялся за один палец, потом за другой, видимо, пытаясь посчитать, едва слышно вздохнул и сказал:

— Давно.

— Понятно, — сказал Сергей. — Ну ничего. Теперь я с тобой, теперь мы вместе. Теперь мы справимся.

Нижний шпингалет, наконец, подался. Телешов, пересадив мальчонку на левую руку, правой потянулся к верхнему.

Спасатели растянули брезент метрах в трех от стены.

— Давай ближе, — скомандовал Кремер. — Ближе, к стене давай.

Капитан МЧС взглянул на него через плечо.

— Четвертый этаж. Он же еще и по горизонтали двигаться будет, когда прыгнет.

— Ближе давай, говорю! — Кремер клокотал. — Прыгать он будет не сейчас, это понятно? Сейчас он ребенка будет спускать. Вытянет руки — и отпустит. Шуруй к стене, живо, черти деревянные!

— Сережка!