груди наследуют этот доброкачественный вариант. Мутантный вариант, или аллель, – назовем его м-BRCA1 – определяет такие изменения в структуре белка BRCA1, которые блокируют его способность чинить ДНК. Таким образом, неисправность BRCA1 приводит к мутациям, благоприятствующим развитию рака.

Ген дрозофилы, названный wingless («бескрылый»), кодирует белок, настоящая функция которого не создавать насекомых без крыльев, а инструктировать построение этих органов. Называть ген геном муковисцидоза, по словам Ридли, «столь же абсурдно, как определять органы[907] их заболеваниями: печень вызывает цирроз, сердце – инфаркт, а мозг служит причиной инсульта».

Проект «Геном человека» позволил генетикам обратить это зеркальное письмо. Исчерпывающий каталог нормальных генов человеческого генома – и инструменты, созданные для его составления, – дали принципиальную возможность подступиться к «неотраженной» генетике, и необходимость использовать патологию для обозначения границ нормальной физиологии отпала. В 1988 году Национальный исследовательский совет США внес в документ о геномном проекте важное утверждение, обозначившее контуры будущих геномных исследований: «В последовательности ДНК закодированы фундаментальные[908] детерминанты таких ключевых для человеческой культуры умственных способностей, как память, способность к обучению и владение языком. Здесь же локализованы мутации и вариации, которые служат причиной или повышают риск развития множества болезней, приносящих людям значительные страдания».

Внимательный читатель мог заметить, что в этих двух предложениях отражены два направления притязаний новой науки. Традиционно генетика человека ставила во главу угла патологии – «болезни, приносящие людям значительные страдания». Но теперь, вооружившись новыми инструментами и методами, она свободно могла исследовать и прежде недоступные аспекты человеческой биологии. Генетика перешла с берега патологий на берег нормальности. Новая наука могла бы углубить понимание истории, языка, памяти, культуры, сексуальности, идентичности и расы. В самых смелых своих устремлениях генетика могла бы стать наукой нормы – платформой для исследования здоровья, идентичности и судьбы.

Смещение траектории генетики ознаменует и поворот в биографии гена. До этого момента наш рассказ был организован по историческому принципу: путешествие от зарождения представлений о гене до проекта «Геном человека» проходило в соответствии с более-менее линейной хронологией концептуальных прорывов и открытий. Но генетика человека сместила фокус с патологии на норму и лишила хронологический подход возможности охватить все многообразие исследовательских направлений. Наука перешла на более узкие темы, организовав себя вокруг отдельных, хотя и пересекающихся вопросов биологии человека, и теперь мы говорим о генетике расы, гендера, сексуальности, интеллекта, темперамента и личности.

С ростом могущества концепции гена значительно углубляются представления о том, как гены влияют на нашу жизнь. Однако попытка подобраться к человеческой нормальности, отталкиваясь от генов, подведет генетику к необходимости решать одни из самых сложных научных и моральных дилемм в ее истории.

Если мы хотим понять, что говорят о нас гены, вначале лучше разобраться с тем, что они говорят о нашем происхождении. В середине XIX века, задолго до рождения человеческой генетики, антропологи, биологи и лингвисты пытались определиться с происхождением человека, устраивая ожесточенные схватки. В 1854 году швейцарско-американский естествоиспытатель Луи Агасси прославился как один из самых пламенных апологетов теории полигенизма. Эта теория предполагала, что три основные человеческие расы – «белые, азиаты и негры», как их обычно называли полигенисты – произошли независимо друг от друга из разных предковых линий несколько миллионов лет назад.

Агасси был, вероятно, самым выдающимся расистом за всю историю науки: расистом в фундаментальном смысле слова – потому что верил в наследуемые различия между человеческими расами – и расистом в прикладном смысле – потому что приписывал одним расам естественное превосходство над другими. В ужасе отвергая всякую возможность делить общего предка с африканцами, Агасси утверждал, что у каждой расы есть свои праотцы и праматери, расы независимо зародились и независимо развивались во времени и пространстве (имя Адам, как полагал ученый, происходит от слова на иврите, означающего «тот, кто краснеет», – а краснеть заметно может только белый человек. Агасси заключил, что должно было быть несколько Адамов, краснеющих и не краснеющих, по одному на каждую расу).

В 1859-м теории Агасси был брошен вызов: опубликовали «Происхождение видов». Хотя Дарвин там намеренно не касался вопроса происхождения человека, его представление об эволюции путем естественного отбора очевидно шло вразрез с идеей Агасси о раздельных родословных человеческих рас: если все вьюрки или все черепахи происходили от общего предка, то с чего бы у людей было иначе?

Эта академическая дуэль, как и почти всякая другая, была до комичного односторонней. Агасси, гарвардский профессор с солидными бакенбардами, был одним из известнейших натуралистов в мире, в то время как о Дарвине, зараженном сомнениями самоучке, биологе-бывшем-священнике из «другого» Кембриджа, за пределами Англии особо никто и не слышал. Тем не менее, предчувствуя потенциально фатальное для него противостояние, Агасси с невероятным грохотом обрушил лавину опровержений на книгу Дарвина: «Если бы мистер Дарвин или его сторонники[909] предоставили хотя бы один-единственный факт, демонстрирующий, что особи с течением времени меняются таким образом, чтобы в конце концов образовывать виды, <…> положение дел могло бы быть иным».

Но даже Агасси пришлось признать, что его теория о разных предках разных рас рискует столкнуться не с «одним-единственным» опровергающим фактом, а с множеством. В 1848 году в немецкой долине Неандерталь[910] рабочие известнякового карьера случайно обнаружили необычный череп. Он напоминал человеческий, но все же существенно отличался, например, вытянутой мозговой частью, утопленным подбородком, мощным сложением челюстей и выраженными надбровными дугами. Сперва сочли, что это останки какого-то уродливого безумца, застрявшего в пещере в результате несчастного случая, однако в последующие десятилетия из ущелий и пещер, разбросанных по Европе и Азии, извлекли множество похожих черепов и костей. Реконструкция скелета из найденных образцов явила миру ходящего прямо на кривоватых ногах гоминида с крепким телосложением и сильно выдающимися надбровьями – этакого вечно насупившегося рестлера[911]. Этот вид гоминид назвали неандертальцами – в честь места, где их впервые обнаружили.

Поначалу многие ученые считали, что неандертальцы представляют собой предковую форму современного человека, одно из «недостающих звеньев» эволюционной цепочки между обезьяной и человеком. В 1922 году, например, в статье журнала Popular Science Monthly неандертальцев назвали «ранней стадией эволюции человека»[912]. Текст сопровождала вариация широко известной сегодня схемы эволюции, на которой гиббоноподобная обезьяна превращается в гориллу, горилла – в прямоходящего неандертальца, и так далее до получения современного человека. Но к 1970–1980-м годам гипотезу «неандертальцы – предки человека» опровергли и заместили куда более удивительной идеей – что ранние представители современных людей сосуществовали с неандертальцами. Изображения «эволюционной цепочки» пришлось пересмотреть: гиббоны, гориллы, неандертальцы и современные люди не сменяли друг друга