Джерри негромко сказал:

– Тайфун идет. – А Анри подтвердил это несколькими энергичными кивками. Я быстро осмотрелся – нигде на белом от зноя небе не было ни облачка, море лежало ровное, как стекло.

Я поинтересовался:

– Вы что, перегрелись?

– Послушай, – предложил Джерри, – только внимательней.

Я прислушался, сам не зная, к чему… и услышал.

Воздух, вода и небо тихо звенели. Это была не та звонкая тишина, которая рождается иногда в полном молчании. Это был именно звук. И в нем жила угроза.

– Слышу, – коротко ответил я.

– Мы с отцом ходили на яхте, – сказал Джерри. – Ну – там. И один раз такое было в Коралловом море. Я не знаю, как нас не утопило, – трепало трое суток.

– Подъем, блин!!! – уже не слушая его, заорал я. – Все на палубу! Живей! Тревога!..

Ураган обрушился на нас через семь минут после того, как мы в бешеном темпе приготовили все, что только можно, к «трепке». Я не знаю, как это описать толком. Только что все было, как прежде, лишь этот страшный звон сделался слышен всем. А через какие-то секунды уже не было ни неба, ни океана, ни воздуха, ни воды, ни солнца – ничего.

Ни-че-го.

Мы оказались среди черно-синего воющего пространства. Верха и низа тоже не оставалось… Голоса исчезли. Дышать стало почти невозможно – воздух смешался с водой. А необъяснимая молниеносность произошедшего давила ужасом.

Я приказал всем убираться в надстройки. Сергей и я прикрутили себя к румпелю, Ясо привязался к бушприту, хотя вряд ли там что-то можно было увидеть – но тут должно было быть полно коралловых рифов, а на такой напороться значило погибнуть.

Во время шторма в Атлантике такого – даже похожего – не было.

– Поставить бортом – перевернет! – крикнул Сергей. Он орал мне буквально в ухо, я видел, как жилы вздулись на лбу и шее, но мне казалось, что он шепчет. – А так ничего! Пока идем вразрез – ничего!

Я подумал, что, если сорвет закрышки люков, то мы пойдем ко дну после первой же волны так и так, без разворота бортом. И тут же мысль оборвало – когг застыл над водяной пропастью с Останкинскую башню глубиной, а главное – застыл точно носом вниз. Потом он рухнул, и я не закричал только потому, что закусил щеку до крови. Но глаза удержать открытыми не смог. Абсолютно чужой голос Сергея простонал: «Дер-жи-и-и!..» – переходя в хрип, и я вцепился в румпель и окаменел, сросся с ним и с палубой, понимая, что сейчас миллионы тонн водяной горы расплющат нас сверху, и последнее, что я почувствую, будет чудовищная боль в лопающихся легких…

Мы летели куда-то вверх, и я знал, что дышать нельзя. Потом я открыл глаза. Палуба кипела скатывающейся по ней водой. Когг летел на гребне волны почти на боку. Я выплюнул кровь, рот наполнился соленой водой, раненую щеку обожгло болью. Сергей смеялся, мотая слипшейся гривой.

Мне показалось, что меня окликают. Наклонив голову, я увидел у ног лицо Кольки – вцепившись руками в леер, он что-то кричал перекошенным ртом.

– Что?!?! – крикнул я.

– Течь! – донеслось до меня, как с другой планеты. – В трюме! М-мать!

– Затыкайте! – заревел я. – Заделывайте!

Колька исчез. Вода мешалась на мне с таким же соленым, но холодным потом. Если подались доски, то – все… Неужели где-то что-то не проверили?.. Все, все, все… Я ждал удара, разворота корпуса… после чего от нас или останутся щепки, или мы пойдем на дно.

Это был даже не страх. Страх – когда видишь опасность, контролируешь ее и можешь избегнуть, ищешь и находишь выход. А сейчас – что я мог контролировать, как избежать?

Мы прошли через волну.

– Успеют залатать! – крикнул Сергей. – Смотри, Ясо держится!

Действительно, грек, распластавшись на бушприте, махал нам рукой. Я успел различить на его лице улыбку – и корабль вновь ухнул вниз…

* * *

– Терпи, Олег, – сказала Танюшка. Огонь свечи мотало вместе с ней, а мне казалось, что я сижу нормально, все остальное же пляшет бесконечную дикую сарабанду.

Я положил руки на стол, и Танюшка, сжав зубы, словно ей тоже было больно, плеснула на них морской водой из котелка. Прямо на кровоточащие лохмотья «живой» кожи и открытые раны.

Это была не боль. Я не знаю, что это было, потому что я просто потерял сознание. Милосердно. Сразу же, до того, как мозг успел осознать ощущения…

А вот пришел я в себя от боли. Танюшка обрезала своим коротким ножом самые торчащие куски кожи, бросая их на пол. Я смотрел на это и держал руки плотно прижатыми к столу.

– Больно? – в глазах у Таньки стояли слезы.

– Тань, давай, давай, – спокойно сказал я. У Сергея терпения не хватило – или Ленка оказалась не такой ловкой, я слышал, как он ругается. – Делай. А я буду рассказывать тебе, какие у тебя красивые глаза… только немного заплаканные… это почему?

– Да ну тебя, ты бы хоть на левую свою крагу надел! – Танька достала самодельные бинты. – Сейчас еще срезать буду…

– Как там Олег? – тоскливо спросила в пространство Ленка Власенкова. – Пойду выгляну…

– Сиди, – приказал я.

– Одним глазком! – жалобно попросила Ленка. Я ничего не стал повторять, и она осталась сидеть.

Боль стала нестерпимой, жгучей – я почти воочию увидел языки пламени, лижущие мои ладони. Как тогда, зимой, когда меня пытали урса… очень больно.

– И попка у тебя очень красивая, – зло сказал я, почти выключаясь. И не выдержал: – Ну больно же, Танюшка, очень больно!

– Радица! – не выдержала Танька. Спокойная, замкнутая сербиянка подошла и, присев на ее место, занялась моими руками. А Танюшка присела рядом со мной и запечатала мне рот поцелуем. Потом снова и снова, горячо шепча: – Потерпи, миленький… чуть-чуть потерпи… вот так, вот так… поцелуй меня тоже…

Губы у нее были горячие и соленые от слез.

Каюту швыряло и кидало, как обувную картонку, которую пинают ногами развеселившиеся мальчишки.

* * *

Нас мотало больше шести суток, слившихся в сплошную череду часовых вахт – больше выстоять было нельзя – и трехчасовых перерывов-отдыхов, во время которых, в каютной сырой болтанке, уснуть помогала только невероятная усталость. Мы даже не понимали, куда нас несет, да и не очень пытались это понять. Если у кого-то и была морская болезнь, то заметить ее было просто невозможно.

На свои руки я, если честно, старался смотреть пореже. Танька перебинтовывала мне их после каждой вахты – и каждый раз плакала. Я как-то взглянул – и тоже едва не заплакал… От постоянной влажной жары в тех местах, где кожаная одежда терла тело, обнажилось живое мясо. Ходить нагишом тоже было нельзя – от ударов морской воды кожа немела, начинался страшный озноб, а снасти полосовали незащищенное тело с совершенно зверской силой.