регламентируют земледелие577, и тогда запашки увеличатся. Но посевкомам «воспрещается вводить правила и требования, 1) вызывающие коренную ломку крестьянского хозяйства (это большевики боятся коренной ломки! – В. В.)…, 2) трудноисполнимые для хозяйств среднего достатка (это большевики заботятся об интересах хозяйственного мужичка! – В. В.), 3) связанные с риском».

Я не писал ничего о декрете о концессиях. Он произвел громадное впечатление. Мои слушатели в Политехническом институте обратились ко мне с просьбой объяснить им значение, и я читал целую лекцию, за которую слушатели всячески выражали мне свою благодарность. Заносить ее сюда не стану. Теперь на всякие лады большевики стараются смягчить декрет, которым они подписали свое банкротство.

Сегодня Гриния Л[ьвовна]578 со слов Р[язано]вой сообщила мне, что видные московские большевики, Стеклов и другие, обставили себя великолепно, живут в прекрасных квартирах с шелковой мебелью, вкусно едят и прочее; исключение составляет только Ленин, живущий просто.

На днях (кажется, 9 декабря) в «Известиях Советов р[абочих] д[епутатов]» помещен фельетон Мар[иэтты] Шагинян579. Она говорит о той грязи и убожестве, в которой живет интеллигенция. Она добросовестно приводит объяснения (хотя и далеко не все и не наиболее существенные), которые для этого дают интеллигенты: утомление, вызванное необходимостью таскать дрова, воду, делать пешком громадные концы, стоять в хвостах и т. д. (я прибавлю еще одно: у меня, например, нет пыльной щетки для книг, и я не могу стирать пыль), и вдруг возражает: не верьте. Все неправда. Все потому, что нет прислуги580.

Боже, как можно изолгаться, когда знает, что нельзя возразить! Ведь именно эти мотивы имеют решающее значение. Вот моя жена: она очень любит чистоту и никогда не согласилась бы жить в грязи, но после того, как все утро, до 4, до 5 часов простоит в хвостах, потом два часа возится у плиты, готовя обед, после этого она решительно не в состоянии еще стирать пыль и выметать комнату. А как же добиться чистого белья, когда нельзя найти прачки, по целым дням не бывает воды, нет мыла! Нужно заштопать носки – нельзя нигде достать штопальных ниток.

Введено бесплатное электрическое освещение, – в результате публика стала потреблять его в 5 раз больше (так было сообщено в газетах), и предполагается опять прекратить подачу электричества с 4 до 7 часов вечера.

Я сказал, что Шагинян приводит мотивы, даваемые интеллигенцией, но не все. Самая существенная причина, по которой мы все опустились, это то, что мы пришиблены жизнью нравственно.

Приведу в пример себя. Думаю, что я средний обычный интеллигент, что таково приблизительно – конечно, с уклонениями в ту или другую сторону – положение и настроение всех интеллигентов. Многих – еще хуже.

Я исполняю обязанности за двух – за себя и за прислугу. За себя я читаю лекции, веду литературную работу. За прислугу ставлю самовар (обед стряпает жена), иногда подметаю пыль, топлю печи, притом печи испорченные, печника нет; сверх того – то, чего прислуга у меня не делала: колю дрова и притом топором, который каждую минуту соскакивает с топорища, а сверх того туп и зазубрен; ношу дрова из сарая, притом не имея ни подходящей для этого веревки, ни настилки на спину, – вообще исполняю работу в условиях гораздо худших, чем дворники; ношу воду ведрами, когда она замерзает в водопроводе, притом не имея коромысла, то есть в условиях гораздо худших, чем деревенские бабы. Далее: стою в хвостах, таскаю по 20–30–40 фунтов хлеба, картофеля, сельдей и прочего товара с Миллионной, где мне выдается ученый паек, и с 12‐й линии, где я получаю паек фронтовой, и таскаю, не имея подходящих мешков (на днях у меня мешок на улице прорвался и половина картофеля высыпалась; я не мог даже подобрать, – было некуда), не имея тележки или санок. Естественно, обязанности прислуги я исполняю плохо.

Обязанности интеллигента страдают от этого, но не только от этого. Я читаю в разных учебных заведениях 15 часов в неделю; кроме того, время от времени отдельные лекции; кроме того, служу в архиве и имею у Ефрона литературную работу. 15 часов составляют 5 курсов, из которых 4 для меня новых; приходится их вырабатывать. Никогда, в былое время, ни за что я не согласился бы взять на себя столько курсов. Если бы я был свободен от обязанностей прислуги, если бы я не дрожал в своей квартире от холода, не чувствовал по временам голода, не страдал бы от дурной пищи, иногда – от отсутствия света, если бы осенью не ходил в дырявых сапогах с постоянно промокающими ногами, не жил бы под постоянным страхом выселения из квартиры или какой-нибудь другой придирки: то требования получить трудовую книжку, для получения которой я должен несколько часов простоять в двух или трех хвостах, то требования доставить свидетельство о прививке от оспы, и т. д., и т. д. без конца, – и то я не мог бы подготовиться к четырем новым курсам при наличности службы и литературной работы. Но брать меньше работы я не могу. Только теперь, взяв все эти курсы, получив все связанные с ними пайки, я перестал страдать от количественного недостатка пищи, как я страдал до недавнего времени, и страдаю только от ее отвратительного качества, от недостатка сахара, жиров, молока и т. д. Набрать эту работу было необходимо.

Но еще важнее – это сознание, что работа делается дурно и что работа бесполезна. Я читаю государственное право, а между тем я не знаю не только государственного строя современной Англии или Германии, но не знаю [и] границ государств, не знаю, какие государства существуют, а какие нет. Я читал (в прошлом году) о социализме, не зная о течениях современной социалистической мысли. Я читаю историю XIX и XX веков до войны, но не имею возможности проверить на основании событий последнего времени (с 1917 г.), верны ли мои утверждения о тех внутренних противоречиях, которые были заключены в жизненном строе довоенной Европы. Это сознание постоянно давит меня и влияет на мою работу.

Этого мало. Прежде я знал, для чего я работал. А теперь?

Большевичий режим обречен на гибель, но обрек на гибель и Россию, русский народ, русскую культуру. Сергей Ольденбург верит (он – один из моих знакомых, по крайней мере один, который верит искренно, не в силу желания заискивать у большевиков, как Гредескул или Лемке) в то, что никакая культурная работа не пропадет. А я не верю, и никто, кроме него, не