— Когда я узнал о перемещении Румянцева, то не удивился, — сказал Михаил.

— Тяжело мужику стало совхозом руководить, измотался, здоровье испортил, — уважительно продолжал Хрисанф Мефодьевич говорить о бывшем директоре совхоза «Кудринский» Николае Савельевиче Румянцеве. — Он в райком обращался, но Кучеров его ни в какую не хотел отпускать. А тут Кучерова и самого под нажимом в город перевели, дали ему управление топливной промышленности. Румянцев, не будь дурак, к Игнатию Григорьевичу и попросился. Кучеров подумал и такой дал ответ: если Викентий Кузьмич Латунин одобрит, то место Румянцеву найдется… Ну, вскоре сюда прилетел первый секретарь обкома, поехал по полям, фермам. Николай Савельевич и выложил Викентию Кузьмичу свой вопрос. Латунин внимательно выслушал и согласился Румянцева отпустить. Подыскали замену, освободили и назначили Николая Савельевича заместителем Чипурова. С Чипуровым я тоже знаком хорошо: встречались с ним кое-когда на охотничьих тропах… Чипуров да Гринашко — это же два мировых мужика, страшно охочих до всякого таежного промысла. Кто в Сочи, а они — в кочи. Тайга им, как мне, чище бальзама. Люблю силовых мужиков!

— А кто теперь вместо Румянцева в «Кудринском»?

— Из Нарыма прислали, Султанов. Я посмотрел на него: суетлив, хотя хваткость в нем есть.

— Ты, батя, полжизни в урмане проводишь, а новости все при тебе, — похвалил отца Михаил.

— Я, сынок, не оглох к житейским интересам. И друзей своих почитаю, за ними слежу. — Хрисанф Мефодьевич грудью подался, плечами повел, мол, вот какой я — не чурбан, а живой человек, и все, что вокруг меня есть, близкое и далекое, не безразлично мне, грешному. — А Румянцев моей душе тем больше до́рог, что не спесив был, слово держать умел, веселостью славился… Вон под навесом Соловый стоит, овес с хрустом ужевывает. Погляжу на коня, и Румянцева вспомню. Продал он мне лошадь выносливую. И выстрела не боится. А мог бы сплавить порченую, по поговорке — на тебе, боже, что нам негоже… И про то ты не думай, что одиноко живу. Живу-то, конечно, в лесу, но не молюсь колесу. Заезжают люди ко мне по-прежнему, заглядывают разные мимоезжие. Кто погреться, кто словом обмолвиться. С тех пор, как Утюжного и Хомячиху посадили, больше никто ко мне пакостливой руки не сует. Да и сам я теперь осторожнее сдал, хотя замка на дверь зимовья не накладываю. Но прячу пушнину, прячу! Есть тайничок…

— Помню слова твои: подальше положишь — поближе возьмешь.

Печь перестала гудеть. Михаил насовал в нее толстых поленьев, сырых вперемешку с сухими. На какое-то время печь напрочь заглохла, потом начала потрескивать, набирать силу, и жаркое пламя снова забилось в стесненном пространстве, накаляя до румян бока и трубу.

Отец с сыном теперь сидели в одном исподнем белье, закинув ноги на нары: от двери по полу тянуло холодом. Хрисанф Мефодьевич глядел на собольи шкурки, натянутые на пяла, и в живом лучистом глазу его таилось отрадное чувство, чувство охотника, довольного прожитым днем, весомой удачей.

Михаил понимал отца, хотя самого его охотничьи страсти волновали не очень. Больше охоты любил он рыбалку — жоркий клев окуней или ловлю ельцов, карасей сетями. Поглядев на отца, Михаил вспомнил, как тот уклонился от прямого вопроса: из-за чего у них вышла ссора с Игнахой? Игнаха всегда подгадывал с отпуском к сезону большой охоты, приезжал в зимовье к тестю и они ходили по тайге вместе. А тут какая-то муха их укусила — поцапались. Может, еще раз спросить? И решил сын подступиться к отцу со стороны.

— Перед тем, как мне к Александру ехать, Игнаху у магазина видел. Справный он стал, окреп. А когда болел желтый был, как луковица. Молодец, одолел недуг, не дал хвори над собой верх взять. Чем лечился, не скажешь?

— Народными средствами, — ответил Хрисанф Мефодьевич с легким вздохом. — Медвежьего жира литра четыре выпил, барсучатину ел. Все внутри и зарубцевалось. Врачи удивлялись… Заматерел Игнаха, на тестя поплевывать стал! Да ну его к богу в рай! Живут они с Галиной согласно, и слава аллаху…

Хрисанф Мефодьевич беспокойно повертел головой, поежил плечами, переложил подушку в изголовье повыше, опять откинулся к стенке. Михаил ждал, что отец разговорится сейчас, скажет напрямоту, чем не угодил ему зять или он зятю, но тот, пожевав губами и покряхтев, свернул на свое:

— Так как насчет рубки леса?

— Позаготавливаем! Построим прируб, не построим — запас пригодится в хозяйстве.

— Добро, сынок, — обрадовался Хрисанф Мефодьевич. — Отпуск большой у тебя, северный, успеем и лес повалить, и на охоту сходить. И порыбачить! У меня тут на Чузике в пяти местах морды стоят…

Утопленный в ламповой горелке фитиль начал коптить и примаргивать из-за большого нагара. Заниматься подрезкой, подчисткой было некстати, и Хрисанф Мефодьевич загасил свет. Теперь зимовье немного освещал лишь печной огонь, прыгая бликами по стенам и полу. Горячая горелка лампы еще продолжала испарять солярку, но скоро дух этот улетучился, уступив место терпкому, кисловатому запаху портянок, потника и сырых бахил, ичигов, висящих под потолком на штыре.

За стенкой Соловый звякал удилами, переминаясь с ноги на ногу. Пегий лежал калачом в углу навеса и со сна изредка взвизгивал, видно, грезилась псу погоня за теми двумя соболями, что добыли они нынче с хозяином.

Расслабляясь душой и телом, вздохнул Михаил, за ним отец — троекратно и тяжело. Оба молчали, условившись больше не говорить до утра, чтобы заснуть быстрее. Минут через пять Михаил уже спал, утомленный дальней дорогой, сморенный теплом, тишиной.

«А я так и буду лежать, зенки пялить, — подумал печально Савушкин. — Надо было сказать ему все, не таиться, и, может, полегчало бы, сняло с души тяжесть…»

Хрисанфа Мефодьевича грызла, мучила совесть.

В день открытия охотничьего сезона, тика в тику, приехал к нему в зимовье любимый зятек Игнаха, Михаил Игнатов. Уже много лет начинали промысел вместе. Игнаха держал хороших собак, понимал толк в добыче всякого зверя и птицы, и сам по себе был мужик что надо, способный в крестьянском деле, жадный к работе. Тракторист, бригадир на уборке хлебов, на