Час гудит, два — все в норме. И вдруг рвануло, грохнуло, над крышей пламя и дым… Котлы-то на нефти работали, а нефть у нас тут везде с большой примесью газа. Набралось его много в резервуаре, отводная труба наверху под потолком котельной не справилась, струя газа под большим давлением фонтаном ударила, разбила электролампочку. Вот тебе взрыв и пожар. Загасили ребята, не растерялись, так же, как ты только что… Ну, молодец! Ну, атлет! Слушай, я о тебе дам статейку в газету! В районную, хочешь? Я лично знаком с редактором Павликовым. Фотографию тиснем с твоей героической личностью!

— Зачем эти… шутки ненужные? — насупился Михаил. — Мой недосмотр: шланг не проверил. Старый был шланг, его и пробило… Давайте-ка новый в замену, а то работа стоит. Огонь, как и коня, надо в узде держать…

С тех пор, как он пострадал на пожаре при тушении буровой вышки, дизелист стал воспринимать все огненное по-особому. Смотрит на красный блик печки или на малиновую спираль обогревателя, и почудится ему вдруг запах паленого мяса, и сразу же — неприятный холодок под ложечкой, колючая дрожь в коленках. И вспомнится то душное лето, послышится треск полыхающих досок мостков, перекрытий, увидятся горящие и летящие в вихре пламени полосы рубероида, крики и беготня людей. А люди одеты в легкое, летнее, и попробуй уберегись от ожогов, когда любая искра или уголь, коснувшись незащищенного тела, вызывают ужасную боль.

Много ли градусов надо, чтобы убить человека, животное, дерево сжечь! А что же останется после взрыва атома? Смерч и пепел… Представить себе невозможно такое.

…Никто, кроме них, буровой смены, не видел тогда, как боролись они с огнем. Боролись и не могли до конца одолеть. И это давило и давит на совесть, вызывает в нем чувство вины.

Небывалый пожар на пятнадцатой буровой тем засушливым летом как-то невольно побудил Михаила Савушкина отмечать в разговоре или при чтении книг пословицы, где про огонь говорилось. Вертелось их много в уме, одна другой смысловатее: «Красный петушок по жердочке скачет», «Огню с соломой не улежаться», «Огонь да вода — нужда да беда», «Огонь не вода, охватит — не выплывешь». А вот и не правда, возражал себе в этом месте Михаил. Огонь его крепко охватывал, а он из него живым выбрался. И второй раз с огнем ему повезло. Третьего раза искать не надо. К чему судьбу искушать?..

Благополучно завершив сварочные работы в Центральном, он возвратился на свою буровую. Даша всмотрелась в его лицо и прочитала затаенное что-то. От любящей женщины душевных переживаний не утаишь.

— Миша, ты заболел? Ну скажи.

— Здоров я, Даша. Есть хочу.

— Управился там?

— Да как будто… Премиальные обещали даже!

Она провела рукой по его щеке, склонилась на грудь, примолкла. В столовой не было никого постороннего. Помощница Даши куда-то вышла.

— Минутку, и я тебя накормлю, — спохватилась она.

Михаил в самом деле проголодался. Даша поставила перед ним полную миску борща, жирного, густо-бордового, с плавающим пережаренным луком. Съел, ничего не оставил. Подчистую убрал и двойную порцию гуляша с подливкой и гречневой кашей. И все это было запито любимым клюквенным киселем.

— Да тебя там не кормили! — ахнула Даша. — Оттого ты и грустный такой.

— Да нет, не грустный я, Даша, а просто задумчивый. Причину ты знаешь… Наша с тобой неустроенность из головы не выходит. Вроде вместе, а выходит — врозь.

— Ждать надо, Миша, ждать… И меня любопытные спрашивают: когда, мол, вас с Хариным разведут? Что людям за дело — не понимаю. Но отвечаю: у него спросите, это он разводу мешает. — Даша убирала со стола, за которым сидел Михаил, улыбалась рассеянно. Савушкин встал, поправил на голове у нее поварский колпак, заглянул в кроткие, красивые, немигающие глаза.

— Наелся хоть?

— Спасибо, досыта! На Центральном в столовой готовят не так вкусно. То перепреет, то не допреет… Харин так и не ходит питаться сюда?

— Напрочь забыл дорогу. Из Кудрина возит продукты, больше консервы. Сам себе кок…

— Жалеешь? — Михаил не спускал с Даши глаз. Та стояла уже по ту сторону стойки, на кухне, протирала полотенцем отмытые вилки и ложки.

— Врать не стану. Прихлынет иной раз щемящее что-то, но я передерну плечами, тряхну головой, зажмурю глаза и отгоню… Тут женское, бабье, я знаю. Не один год вместе проявили, что-то же ведь осталось в душе. Только жизни-то полной, конечно, не было, будто подкрадывались друг к другу, примеривались. Он строжился, старался держать меня в страхе. А уважения с его стороны и не видела. Да и строжился он зря. Я не сварливая, смирная. Даже вот кроткою ты называешь… И в мыслях ему поперек не вставала. А может быть, зря? Зато он надо мной грозною тучей ходил…

— Да видели все, что он за птица. — Михаил сцепил пальцы и хрустнул ими. — Конечно, напрасно спуску давала. Поблажка, она человека портит.

— Да тебе-то откуда знать! — рассмеялась Даша, подходя к Михаилу вплотную. — В романах вычитал, что ли?

— И в романах. И так наблюдал, что вокруг меня в семьях делается. А то, что жалость к нему в тебе занозой сидит, — тоже верно. Вы, женщины, сострадательные.

— Голубчик ты мой, Михаил Хрисанфович! — Даша приподнялась на цыпочки, дотянулась, погладила волосы Михаила. — Послушай, Миша, меня поразило, как Харин раскис. Прежнего в нем, который на всех плевал, с каждым готов был зубатиться, считай, не осталось. А помнишь, он йогу делал, на голове стоял? Сильный такой, с гонором, и вдруг сломался, как ржавый гвоздь. А как мне было смотреть на него противно, когда он приходил меня уговаривать! Видел бы, слышал ты…

— Слава аллаху, что не видел, не слышал! — запальчиво вырвалось у Михаила.

— Вот уж и сердишься… Не надо, — просительно, нежно сказала Даша. — Ты говоришь, что я мягкая, тихоня. Пусть. Но если отрезала — все, возврата не будет.

Ему было приятно слышать эти простые слова, такие обыкновенные, знакомые, но сейчас полные для него смысла. Конечно, все утрясется, уладится.