рай дорогу апостол Петр откроет, маслом ворота смажет, чтобы скрипа не слышно было. Слетаю, слетаю я к ним! Но сначала тебя женю, домом обзавестись помогу. Хочу в тебе видеть хозяина, ведь всякий дом потолком крыт, а хозяином держится…

Отец давно поговаривал сделать прируб к их дому в Кудрине, печку сложить, устроить кухню, спальню, горницу, и кладовую, и сенцы, и крылечко под козырьком. Крышу старую снять и перекрыть наново, на четыре ската. Женившись, не по балкам же мотаться! Детки пойдут — им нужен догляд, уют и здоровая пища, а тут бабка и дед под боком — с крыльца на крыльцо перейти, из двери в двери. Забота отца теплом обдавала душу, но Михаил слегка возражал:

— Город Сосновый построят, нефтяников в первую очередь обеспечат жильем.

— Это когда еще будет-то! — выставлял подбородок Хрисанф Мефодьевич и щурко глядел на сына. — Лет через восемь, не раньше. А пока на площадке строители топчутся, в бараках ярусом койки стоят. Какой-то дурак распорядился сосновый бор выпилить — подчистую на многих гектарах убрали. А ведь хотели, я слышал, дома каменные в природу вписать, как это умно сделали, когда под Новосибирском Академию строили. Был я там, видел: все по уму, душа радуется. А здесь, в сосняках вековечных наших, в красоте этой, в беломошном брусничном бору, такую лысину выбрили, что сам Викентий Кузьмич Латунин за сердце схватился, когда увидал. Стоял, рассказывают, смотрел и долго молчал, с лица сменился, будто слова, какие сказать хотел, найти сразу не мог. Потом говорит: «Варвары вы!» Начальник там был, этим строительством ведающий, мялся и зенками хлопал. Викентий Кузьмич ему задал вопрос: видел ли он, как в новосибирском Академгородке дома расположены? Тот дернул плечами, глаза отвел со стыда… Мне один человек толковал, что Латунин, когда секретарем райкома партии в Новосибирске работал, ту самую Академию вместе с ученым Лаврентьевым создавал. Они там за каждую сосну боролись, чтобы лишнего не спилить.

Михаил всегда внимательно слушал отца, а тут даже расстроился: боль была у них общая.

— Ты в Нефтеграде-то нашем бывал? — поинтересовался сын.

— Собираюсь все, да попутья нет. Красиво стоит город-то?

— Мне нравится! Мечтаю туда на учебу поехать, хочу бурильщиком стать.

— Славный ты у меня, устремительный. — По лицу Хрисанфа Мефодьевича разлилась благость. Охотник медленно провел рукой по подбородку и горлу, сглотнул слюну. — Дети — утеха родителей в старости. Николай, Александр — на отшибе. С Галиной нас мир не стал брать из-за зятя Игнахи. А ты нам с матерью ближе всех.

Михаил о себе мог сказать: он счастлив, что не зарастает дорожка к родительскому дому, что у него лад с отцом, но иногда чувствовал — Хрисанф Мефодьевич втайне печалится, дескать, не той стороной пошел Михаил, не отцовскую линию взял. Действительно, где-то подспудно похожее чувство в Хрисанфе Мефодьевиче тлело, бередила заноза сердце. Михаил все ждал, когда отец скажет об этом. И дождался.

— А ты, Миша, ломоть отрезанный! Природу, конечно, любишь, но не по-моему. Если б как я любил — пошел бы в охотники!

— Охотник природу на свой манер чтит, — ответил Михаил.

— Поясни, дружок, на какой-такой «свой»? — притаился Хрисанф Мефодьевич.

— Любит, а шкуру дерет! — Михаил понимал, что перегибает, но обострял нарочито.

Хрисанф Мефодьевич молча поднялся, собрал в кучу одежду сына — шапку, полушубок, меховые рукавицы, похмыкал и произнес:

— Ходи голяком, коль больно умный! Я шкуры деру, ты эти шкуры носишь. И лосятину больше не ешь! И к глухарям, косачам не притрагивайся!

Смех разобрал Михаила.

— Батя, ты криво понял меня.

И опять невпопад: отец уставился на него единственным глазом.

— Что ж теперь делать, если жизнь меня окривила! Вот кривой криво и понимает…

— Прости за глупое слово. Прости, а то мы в тупик зайдем… Когда я говорил о природе, о любви к ней…

— Любитель — любители! — почти выкрикнул Савушкин-старший. — Будто вы нефтью в лицо ей, природе, не плещете! Будто неведомо мне, сколько вами добра в реки, озера, болота пролито! Всё торопитесь — штаны подтянуть некогда!

— Правда твоя, отец. Крепко, бывает, вредим поспешностью. Не научились еще по-хозяйски жить на родной земле. Думаешь, душа не болит, глядя на это? Болит еще пострашнее зубной боли…

— Ладно, не распаляйся, — смягчился Хрисанф Мефодьевич. — Всегда желай богу здоровья, а бог наш — природа. Она нам все отдает, взамен только милости просит. Я беру от нее с умом, великой обиды не причиняю. А вы нефтью и севером не прикрывайтесь, на трудности все не сваливайте. Не спеши пляши — подлаживай!

После паузы Михаил повернул разговор на старое.

— Для меня что-то новое, про Игнаху-то. С каких это пор вас мир не берет?

— Не спрашивай. — Хрисанф Мефодьевич болезненно поморщился и долго тер зрячий глаз ладонью, весь покраснел, напрягся шеей. — Был он последний раз у меня в зимовье — повздорили.

— Помиритесь.

— Не хочу…

Михаил ждал, что еще скажет отец, но тот о причине ссоры распространяться не стал, свернул на другое, желанное.

— Послушай, что думаю я, дружок, что кумекаю… Городу нашему долго еще из яйца вылупляться. На что сейчас силы главные брошены? На дороги, на бетонную взлетную полосу. Без большой авиации ничего тут скоро не сделать. И без дорог. Болота же кругом. Народ прибывает — жить негде. Иные, смотрю я, те, кто не птахи залетные, а хотят прикипеть к нашей земле, избы рубят себе на окраинах Кудрина. Чуешь, к чему веду? К тому, дружок, что нам-то с тобой сам бог велел плечами пошевелить.

— Ты опять о прирубе? — усмешливо спросил Михаил.

— О нем. Есть деньги, есть где лесом разжиться. Инструмент давно в руках не держал? Так пообвыкнешься. Мне шибко охота на старости лет топором постучать, поплевать в ладоши, чтоб топорище ловчее держалось, не выскальзывало. Для начала я уже одно дело промыслил: лесобилет на порубку хвойника выписал, оплатил. Румянцев обещал хлысты помочь вывезти и