в ногах слабость и подумал, что так бывает всегда, когда до цели идти остается немного. И голод к нему подступил — острый, сосущий. Измотала дорога в полсотни-то верст!

Над отцовским зимовьем в ночное небо столбиком поднимался шустрый, с искрами в россыпь, дымок. Прямая стволина трубы возносилась над плоской крышей. Взбрехнула собака и залилась громким лаем. Это Пегий, купленный Хрисанфом Мефодьевичем у староверов в скиту, показывал своему хозяину, что он и как сторож не даром ест хлеб и гложет кости. Отец привык к Пегому, но признается, что не может забыть любимого друга Шарко, убитого на охоте лосем…

Дверь зимовья открылась, слабый свет от керосиновой лампы осветил вход и пропал. Фигура отца стала еле заметной на фоне черной двери.

«Неужто понял чутьем, что это я, стоит и ждет! — с радостным чувством подумал Михаил. — Седой уж и старый, сидеть бы дома, а он все в тайгу убежать норовит!»

Михаил сейчас повторил слова матери. Сам же он чувствовал, что отец иначе не может. Если отнять у него тайгу и ружье, коня и собаку, он наверно зачахнет, будет совсем другим стариком, а не Хрисанфом Мефодьевичем, штатным охотником коопзверопромхоза.

— Сын, это ты? — раздался негромкий голос.

— Я, батя, я! Здорово живем!

— Добрый вечер, кормить нечем!

— Были крошки — съели кошки! Добудем рябка — сварим суп из пупка!

— Ишь ты, шельмец, помнишь старые наши присказки! Ну, проходи! Накормлю, напою и спать уложу.

Из зимовья вкусно пахло.

3

Ликует старик, подумал Михаил об отце, видя, как тот, смеясь и захлебываясь словами, мечет на стол варево-жарево, хлеб, копченых ельцов, клюкву.

Печь гудит — тяга зверская. Бока и труба раскраснелись: какая соринка на раскаленный металл попадет — искрой вспыхивает. Прислонись ненароком — сразу запахнет паленым. На краю стола лампа, заправленная соляркой. Лампа потрескивает, от нее красноватый огонь по стенам, на потолке радужный круг чуть подрагивает. В зимовье отца дух родительский: тепло, сухо и пахнет сытно. Но Михаил устал, и есть уже расхотелось. Жажду почувствовал, зачерпнул воды с ледком из ведра, припал к ковшу и пил с причмоком, задерживая льдинки губами. Зубы поламывает, но если по ним языком поводить, ломота быстро проходит.

— Чего ты к воде присосался! — весело шутит Хрисанф Мефодьевич и готов чуть ли уж не отнять ковш у сына. — Остынь с дороги, подхватишь чих да кашель, будешь отца потом клясть. Экую даль пешком отшагал!

— И не даль, а всего только расстояние. И к студеной воде я привычный. На буровой иногда так жарко бывает, что готов снег в рот горстями кидать. Это когда запарка и в столовую за чайником сбегать некогда… А хорошо у тебя тут, отец!

— Оставайся хоть до февраля, промышлять вместе будем.

— Поздно. И меня тайга обратала, как ты говоришь, да только с другой стороны… Скажи, чем занимался в такой поздний час?

— Обезжиривал шкурки. Сегодня мы с Пегим ладом поработали — двух соболей взяли. Коты крупные! Удачливый вышел день.

Михаил взял одного соболя, погладил пушистый хвост, потом вывернул шкурку снизу, подул на мех, как заправский приемщик. На второй шкурке мездра была снята только до половины — не успел отец до хвоста со боля обезжирить… Подумалось Михаилу, что Даше соболья шапка была бы к лицу. А то все эти годы, сколько он знает ее, ходит она в беличьей, уже старенькой. Муж у Даши такую деньгу получал, а жене ни шубы приличной купить не желал, ни платья нарядного, ни шапки песцовой или там норковой. Жадный Харин у нее был, копил все, копил. Узнал позже, что собирается он в Краснодар уехать, купить там квартиру кооперативную, дачу. Спросили его об этом — не стал отнекиваться, признался, что на кубанские земли нацелился. Кое-кто из нарымцев туда каждый год отправлялся, да прижиться не всем удавалось. Просторы были не те, да и охота, рыбалка пожиже. Некоторые сибиряки, не долго терзая душу, возвращались в родные места и больше уж никуда не срывались. Говорили: шабаш, везде хорошо, где нас нету. Михаил, как и отец его, смотрел на таких с ухмылкой: разве сравнимо Приобье по широте и приволью с затоптанным, перенаселенным югом? Нет сравнения и меры нет! Уж кому, как не коренному сибиряку, радеть о земле своей и желать ей лучшей доли, полного блага…

Савушкин-сын часто был занят такими раздумьями. Пусть едет буровик Харин туда, куда ему хочется, но Даша останется здесь. Уж скорее бы их развели, тогда бы все сразу определилось.

— Зайчатину с клюквой ешь, — хлебосольничал Хрисанф Мефодьевич. — Мясо подсохло на сковородке, похрустывает. В охотку зайчатина тоже птица.

Ел Михаил, обгладывал косточки и чувствовал, как аппетит приливает, а усталость проходит. Всего за отцовским столом отведал, чаем запил и насытился.

Хрисанф Мефодьевич вынес остатки зайчатины Пегому, смел ему со стола все кусочки и косточки, вымыл посуду, на нары прилег.

— А теперь, сынок, расспрошу тебя… Как Шурка там? Как семья его?

— Живут, отец, припеваючи. Все у них есть, всем довольны.

— Жена из себя какая?

— Смазливая.

— Тебя-то приветила?

— Угождала. К чаю лимон подавала с сахаром, чтоб не кислил…

— На чьей стороне у них верх?

— На жениной. Александр не успеет подумать, а она за него уж слово молвит. Молчуном братец стал — не узнать.

— Так мы с маткой и думали: попал стручок под каблучок. Наверно, спесивая больно, властная… Ну а внучок-то какой?

— Вылитый ты! Правда, батя.

— Если даже соврал, и на том спасибо. — Хрисанф Мефодьевич взъерошил ладошкой волосы. — Соберусь и съезжу я к ним! Без телеграммы нагряну.

— К морю она его тянет, южного поля ягода.

— Я и туда доспею… На внука взглянуть охота. Куда им деваться, примут. Поди, не с пустыми руками явлюсь. Один карман набью деньгами, другой рухлядью. С таким богатством и в