Сославшись на речь Шахта в Кёнигсберге, Джексон заявил: «Как только я стал проявлять к ней интерес, вы и закончили». Явно довольный Шахт, усмехнувшись, заметил, что, естественно, не стал приводить оставшуюся часть своей речи, чтобы оставить возможность обвинению процитировать ее. (В этот момент Геринг с ухмылкой съязвил: «Хихикает, словно девственница перед первым грешком!» И, мгновение спустя, посчитав, что весьма удачно и к месту сострил, Геринг тут же повторил эту фразу для обвиняемых, сидевших позади него.)

Мистер Джексон цитировал фрагмент речи Шахта, где тот выражал свою поддержку Гитлеру и нацистской партии. Когда Джексон спросил у Шахта, как сочетаются его весьма щедрые дары Гитлеру с его якобы враждебным отношением к нему, банкир дал довольно любопытный ответ, могущий прояснить отдельные черты его характера. Шахт откровенно заявил, что, разумеется, вынужден был играть краплеными картами, иначе ему ни за что бы не пробиться.

Тюрьма. Вечер

Камера Дёница. Стоило мне войти в камеру Дёница, как он проявил необычайную словоохотливость.

— Что я вам говорил? Разве это для вас не интереснейший материал? Я готов уважать любую позицию. Я всегда презирал Геринга, но должен сказать, мне импонирует его твердость. Раньше он никогда не переступил бы порог моего дома, из чего можно заключить, что я его ценил весьма невысоко. Будучи оба командующими, он — военно-воздушными силами, я — военно-морскими, мы никогда не могли договориться. Но он хоть продолжает твердо стоять на своем. Поэтому я изменил о нем мнение. И о Розенберге тоже; если он думает так, это его дело. Шнеер — один из моих лучших друзей, он считает, что имеет право поступать так, поскольку в январе 1945 года вынашивал планы устранения Гитлера. Это его личное убеждение, он свято в это верит. Что никак не отразилось на нашей с ним дружбе, хотя я все же придерживаюсь на этот счет несколько иного мнения…

Но когда Шахт попытался внушить всем, что он с самого начала был противником этого режима, тут уж у меня глаза на лоб полезли! И не у меня одного — у Биддла с Паркером тоже, я это видел но их физиономиям. И у Джексона. Джексон спросил его, почему же он ссылается на то, чего не было, на что Шахт ему ответил, мол, если ты стремишься кого-нибудь в чем-то убедить, тогда поневоле приходится лавировать. Джексон поблагодарил его за «добрый совет». Когда кто-то, горделиво выставив свой золотой партийный значок, шествует надутый, будто павлин, чистейшее лицемерие потом заявлять, что ты носил его лишь в поезде или у билетной кассы, то есть там, где тебя из-за этого значка лучше обслужат. Вы не помните выражений лиц Биддла и Паркера? Они едва удерживались от того, чтобы не расхохотаться…

Нет, я за искренность и верность принципам. Если человек искренний, с ним всегда можно иметь дело, и неважно, каких взглядов он придерживается… Слава Богу, что мне до самого конца войны не пришлось иметь дело с политикой. А сегодня — ровно год с того дня, как я впервые взвалил на свои плечи политическую миссию, прежде ни к чему подобному отношения не имея. Это одна из причин, почему у меня за плечами полноценная и морально безупречная жизнь.

Камера Шпеера. Шпеер считал, что Шахт явно кривил душой, заявляя о своей откровенно враждебной позиции к партии в первые годы после прихода Гитлера к власти. Он спокойно мог признать, что вначале сотрудничал с Гитлером, позже пришло протрезвление, а за ним — и полный разрыв с нацизмом. Так было бы убедительнее.

— Все это лишь укрепляет мою убежденность в том, что моя линия поведения верна. Свою часть вины я признаю без всяческих уверток, после чего заявлю, с какой целью я планировал покушение на Гитлера.

Шпеер вновь подчеркнул, что идет на это не ради спасения собственной шеи, а лишь стремится раскрыть немецкому народу глаза на вину Гитлера перед ним.

Потом мы коснулись Геринга.

— Он теперь опробует новый трюк. Он распространяет слухи о том, что ему якобы позволят снова выступить после того, как все обвиняемые закончат представлять свою защиту. Он горит желанием отплатить Шахту и Гизевиусу и уверяет всех, что Шахт еще пожалеет о том, что связался с ним, с Герингом. Разумеется, все это исключительно ради того, чтобы авансом нагнать на всех страху на тот случай, если кто-то еще вынашивает планы задеть его. Ведь нет такого нациста на скамье подсудимых, у которого не было бы на совести чего-нибудь такого, о чем он предпочел бы никогда не вспоминать. И Геринг прекрасно понимает, что они его убоятся, поскольку ему ничего не стоит утопить их. Все это опять-таки моральное давление на обвиняемых.

Что же касается мраморных надгробий для Геринга, думаю, ни мне, ни другому архитектору не придется корпеть над их проектами. Об этом позаботился Гизсвиус со своими показаниями.

3 мая. Над Шахтом сгущаются тучи

Утреннее заседание. Во время перекрестного допроса Джексона Геринг вновь удостоился оценки «аморального преступника», и вновь всплыла его страсть к накопительству и его непомерное тщеславие. Всеобщее оживление — за исключением самого Геринга — вызвало описание одного из приемов, устроенных в свое время Герингом, на который бывший рейхсмаршал явился в римской тоге и в сандалиях, как Нерон, вдобавок в гриме, с наманиюоренными пальцами и подкрашенными помадой губами.

(Беспокойно заерзав на стуле, Геринг бормотал: «Здесь неуместно упоминать о таких вещах, даже если это и правда. И потом, это ему не поможет. Я понять не могу, к чему он приплел и это». Гесс снова блеюще рассмеялся, да и остальные обвиняемые с великим трудом удерживались от смеха. Геринг мрачно повторил свою угрозу насолить Шахту: «Будьте уверены — только подождите! Будьте уверены!»)

В перерыве утреннего заседания многие из обвиняемых отметили, что перекрестные допросы вступили в новую фазу, теперь в ходе их суд стремился не только установить истинное положение дел, но и дать моральную оценку того или иного события. Папен выразил свое удовлетворение этим, хотя и ему самому наверняка предстоит ответить на неприятный для него вопрос о том, почему он поддерживал Гитлера, зная, что тот повинен в развязывании захватнической войны. Он не уточнил, каков будет его ответ на данный вопрос, однако дал понять, что считает вопрос некорректным. Он обратился к Шираху:

— Вот вас, к примеру, могут спросить: «Вы одобряли нападение на Польшу, Голландию и Бельгию? Нет! А почему вы в таком случае воспитывали молодое поколение так, что оно было за оккупацию Польши, Голландии и Бельгии?

Ширах осуждал Шахта за то, что тот требовал лояльного отношения к режиму от чиновников своего министерства, причем это происходило как раз в тот период, который сам Шахт считает оппозиционным. Тут вмешался Розенберг.