Камера Риббентропа. Риббентроп поставил меня в известность о том, что до сих пор испытывает затруднения с речью, что, впрочем, не помешало ему обрушить на меня целый водопад своих прежних замусоленных аргументов и объяснений: они совершили большую ошибку, проиграв эту войну; они не нарушали Мюнхенского соглашения; от Гитлера всегда исходила некая магическая сила — он, Риббентроп, хотел бы, чтобы полковник Эймен устроил Гитлеру перекрестный допрос, вот тогда стало бы ясно — кто кого; он, Риббентроп, никакой не антисемит — имел друзей среди евреев; он был лишь членом правительства, состоявшего из антисемитов, посему не имел ни малейшей возможности проводить просемитскую политику; обвинением был предъявлен ряд документов, доказывающих его вину в раздувании антисемитизма и развязывании захватнической войны, однако он уверен, что при желании обвинение могло бы подыскать и такие документы, которые служили бы доказательством и прямо противоположного.

Потом меня ожидал сюрприз — Риббентроп принялся утверждать, что Америка 150 раз за последние 150 лет применяла вооруженные силы для подавления сопротивления. Где он откопал подобную чушь, так и осталось неясным. После этого Риббентроп поинтересовался реакцией на рассмотрение его дела. Ничего утешительного в этой связи я ему сообщить не мог…

Риббентроп считал со стороны Гизевиуса непорядочным выставлять на всеобщее обозрение столь нелицеприятные подробности из жизни других немцев, он желал знать, что было бы, если бы какой-нибудь американец стал бы утверждать подобное о своих собратьях — американцах. Я заверил его, что мне, без всякого сомнения, было бы весьма неприятно, если высказывания одних американцев в отношении других оказались бы горькой правдой, однако отнюдь не убежден, что сознательное замалчивание способно выправить положение дел. Я спросил его, что он думает по поводу скандала. Риббентроп повторил, что не к лицу немцам отзываться о других немцах таким образом.

Камера Шахта. Шахт сообщил мне, что все, кроме Шпеера, озлобились на него, однако он этому особого значения не придает, поскольку все они — кучка преступников.

— Стоит только приглядется к этому ничтожеству Штрейхеру, и вы поймете, что за люди до последнего момента окружали Гитлера! Боже мой! Этот Гитлер понятия не имел ни о чести, ни о приличиях, ни о достоинстве. Допустил до власти всякую накипь, а порядочные люди вынуждены были сидеть сложа руки, если не желали оказаться в числе ликвидированных.

29 апреля. «Дер штюрмер»

Утреннее заседание.

В перерыве Штрейхер снова уселся на скамью подсудимых и, словно в ожидании аплодисментов, осмотрелся. Но видел перед собой лишь спины остальных обвиняемых. Наконец к нему обратился Риббентроп, сказав, что если он желает высказаться, то пожалуйста — он, Риббентроп, никогда не был фанатиком-антисемитом.

Позже Розенберг надавил на него, желая добиться от него признаний, как евреи-писатели ополчились на нацистский режим и что разделявшие точку зрения нацистов писатели имели право отплатить евреям той же монетой. (Розенберг безуспешно пытался подобным же образом обработать и других обвиняемых, которых суд уже заслушивал, но Штрейхер был единственным, кто обещал непременно упомянуть об этом.)

Обеденный перерыв. Во время приема пищи никго не выразил желания общаться со Штрейхером — остальные обвиняемые так и не смогли преодолеть презрительное отношение к нему.

Послеобеденное заседание.

(При этих словах Франк уже не мог больше сдерживаться. В перерыве он, уставившись на Штрейхера, злобно прошипел: «Ты, свинья, ничего не знал об этих убийствах! Выходит, я один знал о них! Как можно так лгать под присягой? Если я поклянусь Всевышнему — как я буду лгать!!! Кажется, я здесь один, кто действительно знал о них!»)

Тюрьма. Вечер

Камера Фриче. Его комментарий был предельно лаконичен:

— Ну вот, после всех его делишек ему надели петлю на шею; так, во всяком случае, считают на нашем конце скамьи подсудимых.

Затем он, едва сдерживая слезы, пожаловался мне, в какое отчаяние приводит его процесс. Хоть речь его отличалась бессвязностью, Фриче выразил разочарование позицией Шахта. Если столько людей с самого начала знали о том, что делал Гитлер, почему в таком случае ни у кого из них не хватило мужества рискнуть своей жизнью и просто пристрелить его во время одной из аудиенций, а не подкладывать бомбы, которые почему-то не взрывались, а всё оттого, что никому не хотелось находиться в критический момент на месте преступления. Он размышлял об опасности появления на свет очередного героического мифа, согласно которому Гитлеру будет уготована роль мученика. С него подобных мифов хватит.

Камера Дёница. Дёниц дал понять, что ничего не знал об этих грязных интригах и распространяться о них не желает. Никто из подчиненных ему морских офицеров к этому грязнуле Штрейхеру и на милю бы не приблизился. Дёниц пожаловался на то, как тяжело отсиживать этот процесс, и он рад, что разбирательства его дела ждать осталось уже недолго. Его защитник — вполне порядочный молодой человек, морской офицер, который исполняет свой адвокатский долг на совесть. Затем Дёниц добавил, что с нетерпением ждет того дня, когда сможет забыть обо всех этих политических кознях и пропагандистских трюках, о которых ему пришлось узнать на этом процессе.