Петр Ослядюкович, вторые сутки не смыкавший глаз и потому черный и сердитый, обходил защитников стен, подбадривая и поучая. Закончив обход, он с удивлением отметил, что не встретил ни Всеволода, ни Мстислава, ни одного из бояр.

— Кто видел князей? — раздраженно воскликнул он, обращаясь к стоявшим у ворот дружинникам и ополченцам.

— Так все в Успенском соборе. И княгиня Агафья, и князья, и бояр во множестве. Сам зрел, — пояснил один из мужиков. — Поди, за нас, грешных, молятся.

— Нашли время, — недовольно буркнул воевода и торопливо направился в сторону детинца.

Собор встретил его многолюдством, запахом ладана, торжественным светом свечей и дрожащим голосом епископа Митрофана:

— Постригается раб божий Василий и нарекается Виссарионом! Постригается раб божий…

Воевода оторопел: один за другим под простертую длань епископа на коленях подползали бояре. Князья стояли в черные одежды одетые, отрешенно взиравшие на происходящее. Рядом с ними в черном стояли и их жены.

Петр Ослядюкович нерешительно подошел к княжеской семье:

— Как же так, Всеволод Юрьевич? Ворог на пороге…

Князь повернул голову и тихо произнес:

— О душе пришла пора подумать. О душе.

— Батюшка-то, Юрий Всеволодович, в надеже на вас. Город доверил…

— Город он доверил князю, а перед тобой чернец. Уйди, не заимай меня мирскими делами, — сверкнул глазами Всеволод и отвернулся.

Точно побитый, выходил воевода из ворот храма. Такого он не мог предположить даже в мыслях.

«Предательство! В самый трудный час! И кто предал?! Князья, бояре! О Боже, дай мне силы!»

Вновь заревели трубы, извещая о новом приступе, и воевода, еще больше сгорбившись, поспешил к Золотым воротам, где, по его разумению, надо было ожидать главного удара.

Вновь и вновь подступали татары под стены Владимира и всякий раз откатывались, не достигнув победы. Хан Батый все больше мрачнел. Его непобедимые нукеры не могли взять русского города с ходу, а значит, снова многодневная осада и осуждающие взгляды ханов и темников. И тогда хан приказал:

— Город сжечь!

Глиняные сосуды с горючим маслом обрушились на город, огненный дождь падал с неба, а в стены и городские ворота били и били пороки. Одновременно в нескольких местах обрушились стены, и татары ворвались в город. Сдержать эту вползающую многоголовую змею не было никакой возможности, и Петр Ослядюкович, собрав вокруг себя сотни три воинов, отступил к детинцу. Но и там владимирцы продержались недолго. К полудню детинец был захвачен. Владимир пал.

В полдень великий Джихангир вступил в стольный город. По приказу Субудай-багатура на пути движения хана убирали тела павших в сражении воинов, как татар, так и русских. Но их было так много, что эту работу не успели сделать, и ханский конь спотыкался о трупы, чем вызывал недовольство Батыя.

— Злые урусы! Этот народ недостоин служить нам, — косясь на Субудай-багатура, раздраженно бросил хан. — Слишком много воинов я оставляю на пути по этой земле. — И, помолчав, спросил: — Отыскали царя Юрия, как я велел?

— Нет, Великий, — склонил голову Субудай. — По словам пленных, урусский царь ушел на север. Здесь же остались его сыновья и жена.

— Почему же их не привели еще ко мне? — удивленно повел бровью хан.

— Они заперлись в доме, где живут урусские боги, и не желают покориться силе.

— Безумные! — рассмеялся Батый. — Страх лишил их ума! Они думают, что боги защитят их от моих воинов. Раз они так любят своих богов, то пусть и остаются с ними. Сжечь!

Ежели бы хан Батый видел великолепный Успенский собор, то он, пожалуй, пощадил бы это чудо каменного зодчества, но Джихангир направлялся на владимирский торг, куда стаскивали награбленное добро завоеватели, и его приказ был исполнен. Разломав соседние дома и дворы, татары обложили бревнами стены собора и подожгли.

Даже ожесточившиеся в сражениях ханские нукеры, не знавшие жалости и сострадания, заслыша вопли и душераздирающий вой сквозь треск пылающих бревен, в страхе покинули соборную площадь.

Весть о разорении и сожжении Владимира, о гибели княжеской семьи настигла Юрия Всеволодовича в Ярославле. Великий князь был сражен этим известием: взор его замутился, ноги подкосились, и он рухнул в снег. Ни кровопускание, ни растирание груди снегом, ни вливание в рот настоя на семи травах, ни спасительная молитва — ничто не могло привести его в чувство. Лишь поздно ночью, когда сидевшие у его изголовья князь Василька и Всеволод Константиновичи начали терять надежду, Юрий Всеволодович открыл глаза. Обведя стоявших вокруг ложа воевод и племянников взглядом, он приказал:

— Оставьте меня одного. Не страшитесь, не помру. Держат меня на этом свете души не отмщенные детей моих, Агафьюшки, сношенек, всех погибших безвременно от темной силы. Пока кровью татарва не умоется, не покину вас. Идите!

А когда дверь ложницы закрылась, залился князь слезами горючими, безутешными. Утром вышел великий князь из спальни с черным от горя лицом, с красными от бессонно проведенной ночи глазами. В горнице, привалившись спиной к стене, спал Василька. Стараясь не разбудить племянника, Юрий, осторожно ступая, направился к двери. Но Василька спал сторожко и тут же открыл глаза.

— Не знаю, что и сказать, как помочь горю, — развел он руками.

Юрий Всеволодович лишь покачал головой:

— Нет времени горе тешить. Коли побьем татар, легче с утратой справиться, а коли примем смерть, то не нам слезами умываться. — Помолчав, князь добавил: — Где ворог? Вернулся ли дозор?

— Еще ночью сотня Гришки Мигуна возвернулась. Идут татары. Ввечеру боярин Роман Федорович объявился. Да не один. Поболее тысячи воев привел, из Низового Новугорода и Городца. Все оружны, конны. Я говорил с ним. Вести у него плохие. Я пошлю за ним?

— Приведи. Рад ему всегда, — разрешающе кивнул Юрий Всеволодович.

Вскоре в горенку вошел Роман. Позвякивая наборной кольчугой, он с трудом протиснулся в узкие двери.

— Здрав будь, великий князь, — поклонился посольский боярин поясно. — Привел я войско, как ты велел.

— Наслышан, сядь, — кивнул он на лавку. — Василька довел, что вести у тебя не радостные.

— Что верно, то верно, — пригладив ладонью спутавшиеся волосы, медленно произнес Роман Федорович. — После Володимира рассыпались татары по всей земле. Часть их пошла на Юрьев, Дмитров, Волок, Тверь. Все городки пали. Другая часть пошла на Городец-Радилов. Тоже сожжен.

— А что с Андреем? Нет вестей?

— Сын твой, великий князь, ни воле твоей не покорился, ни словам моим не внял. В Городце не остался. Пришел со мной и женку с собой взял. Я тоже, государь, детишек и жену свою привел.