Первым пришел в себя Андрей. Он прикоснулся к краю панно и слегка нажал на него – полотно отъехало в сторону, открыв их взорам небольшую комнату, тоже выложенную красным кирпичом. Посредине нее стоял миниатюрный столик, наподобие церковного аналоя, на котором под широким и тоже старинным, пусть грязным, донельзя сырым платком или простым отрезом ткани (от древности не разберёшь) лежал какой-то предмет. Андрей осторожно ступил внутрь комнаты, приподнял кусок ткани и отбросил его в сторону. На столе покоился красный футляр. Андрей кивнул Агриппине, и та направила луч фонарика на футляр. Он взял его в руки и откинул крышку. В этот момент рука девушки дрогнула, и луч фонарика скользнул по лежавшему на бархатной подушечке предмету. В электрическом желтоватом свете холодно свернуло лезвие кинжала – острое, точно лезвие бритвы. Да разве найдётся бритва на этом свете, способная соперничать остротой своей с кинжалом, заточенным самим Одином – повелителем Асгарда, радушном хозяином, сидящем во главе стола на бесконечном пиршестве эйнхерий, покуда не положен конец пиршеству, и волк Фенрир не порвал свою цепь, и не ринулся, свирепый, пожирать радостный диск солнца!.. Если Рагнарёк впереди ещё – значит, Один сидит во главе стола рядом с Фригг, женой своею. Значит, могуч Один, и никакая сила в этом мире не способна затупить лезвие его священного кинжала…

Агриппина с Виктором застыли, как заворожённые, – их взгляды очарованы игрой света на острие – гипнотической игрой, что уносит их чувства далеко, в суровые края викингов, в давние века, и бородатые скальды окружают их – скальды, чьи слова – не простые слова, а кёнинги – никто из сынов Бальдра не скажет, к примеру, «радуга» – произнесёт бархатным голосом: «Мост богов», – а то и ещё красивее, изысканнее выразит простое, как бритва Оккама, понятие.

Время, казалось, отступило, застыло вместе с ними, невластное. Но вот встрепенулся Андрей, а вслед за ним и Агриппина с Виктором отрывают взгляды от чудесного лезвия, гипнотические чары рассеиваются, и мысли этого мира – текучие, ночные, сиюминутные – возвращают себе власть над их движениями и поступками. Им неведомо, сколько времени прошло с того момента, как дрогнули стены и дикие вопли огласили Гатчину Подземную, заставляя оглянуться, принуждая сердца сжиматься в истошном порыве сострадания. Ибо пока не узнаешь, не разберёшь, негодяй наказан по заслугам – или невинный корчится от боли, обоим сострадаешь одинаково.

Но Андрей, Агриппина и Виктор вновь зачарованы, вновь будто впали в транс, теперь уже разглядывая затейливую рукоятку кинжала; на ней вырезаны руны, и каждый интуитивно прозревает их значение – и в этот момент прозрения погружается в новую воду, – и снова гипноз, и время течёт незаметно, и нет ни подземелья, ни врагов, ни прошлого – но есть лишь вечность и трепет перед ней, и восторг от её прикосновений.

А время течёт, струится – здесь, в Мидгарде… Но кто следит за временем по ту сторону семицветного моста Биврёст?.. Кто за пределами Срединного мира заботится об этой текучей субстанции, когда в запасе у Одина – Вечность, и Рагнарёк наступит лишь по её истечении…

Никто из них не мог бы сказать, сколько времени – десять минут, полчаса или час – прошло в мире реальном. Кинжал Одина владел ими, они владели Кинжалом – и ничто более не имело значения.

Реликвия, соединённая с руническим текстом, даёт великую силу… – припомнил Андрей слова Сигурда Юльевича. Или это ему говорила Агриппина?.. А Сигурд призывал к уважительному обращению с артефактом, дескать – «не уподобляйтесь несмышленым детям… Ребенок играет с пультом телевизора и видит разноцветные картинки… Когда имеете дело с рунами, вспомните про такого ребенка и постарайтесь быть осторожнее…» Да, нужно быть осторожнее… И обратить силу во благо, но никак не во зло…

– Что, голубчики, попались?! – прервал их гипнотическое упоение пронзительный, переходящий на визгливые ноты, голос. – В проёме нарисовался пистолет, а за ним вырос и профессор Фридрих фон Берг, прямиком из Дрездена, собственной персоной. Щека его была окровавлена, рукав разорван от запястья до локтя. Он окинул их торжествующим взглядом. И тут же глаза его впились в открытый футляр с Кинжалом. – Спасибо за проделанную работу! – произнес он с сардонической усмешкой. – Без вас нам пришлось бы туго! А теперь, руки за голову, выходим по одному – и без глупостей!..

Потом, когда каждый из троих вспоминал этот момент, никто из них не мог объяснить, почему не ощутил ни страха, ни беспокойства, ни даже удивления. Словно все происходило так, как и должно было происходить. Необъяснимый покой и чувство безопасности владело ими. Как странно, сказал себе Андрей, – оказывается, Фридрих прекрасно владеет языком Пушкина и Баркова! А передо мной комедию ломал – ни словечка по-русски, – приходилось с ним на языке Гёте и «Раммштайна» объясняться… На него вдруг накатила волна азартного ёрничества.

– Салам Алейкум, сынам Аненербе! – громко поприветствовал он Фридриха, отчего тот вздрогнул, как от удара, и побагровел. Ну, никак не ждал фон Берг подобной реакции от интеллигентного искусствоведа, на которого нацелен пистолет, вернее, два – второй держал в руке подручный профессора, наголо бритый, накачанный детина с бычьей шеей.

Впрочем, и этот русский ученый, и стоявшие рядом с ним людишки уже не имели для Фридриха фон Берга никакого значения. Всё его внимание занимал заветный футляр с бесценной реликвией. Он сделал шаг вперед, и глаза его вспыхнули злобной радостью. Его переполняло чувство невыразимого торжества. Он словно бы даже увеличился в размерах, сделался выше и значительней. Сейчас он был триумфатором и вещал как истинный триумфатор.

– Вот она, власть над миром! Вот он – божественный залог возрождения Рейха и Великой Германии! Явление миру «белокурой бестии» – сверхчеловека – уже не за горами!..

На несколько мгновений Фридрих фон Берг замер в позе величественного монумента, затем бросил своему подручному:

– Этих придется убрать – свидетели нам ни к чему! – И саркастически усмехаясь, обратился к неподвижным фигурам, сгрудившимся вокруг футляра. – Прошу извинить, господа – вынужденная мера! – Он звонко передернул затвор и вскинул оружие, целясь Андрею в голову. Бритоголовый взял на мушку Виктора.

И тут случилось невероятное.

Кинжал, спокойно лежавший в футляре с откинутой крышкой, внезапно пришёл в движение. Он словно ожил. Перемена была мгновенной и разительной: странное свечение охватило лезвие, – в тяжелом, спертом воздухе подземелья засверкали зелёные искры, затрещали разряды электричества. Послышался низкий пугающий гул, как в трансформаторной будке, и прежде, чем кто-либо успел что-нибудь сообразить, кинжал, точно ракета, взмыл в воздух и с быстротой молнии вонзился в горло фон Бергу, стремительным точным ударом перерезав ему глотку. Фридрих захрипел, заваливаясь на бок. Тело дрезденского профессора еще не успело достичь земли, а светящееся лезвие уже вспороло горло его бритого спутника. Еще мгновение – и кинжал уже в футляре, – но свечение не прекратилось, наоборот, сделалось ярче и интенсивней. Росло напряжение силового поля, тяжёлый трансформаторный гул был разлит в пространстве.

Два трупа лежали в дверном проёме крест-накрест, перегородив выход. Агриппина и Виктор заворожено смотрели поочерёдно то на трупы, то на светящийся кинжал, через силу осознавая произошедшее; рассудок отказывался предложить сколь-нибудь связное объяснение стремительной и жестокой расправе.