Белоснежное.

Сергей воткнул лопату в землю и, прикрыв глаза от солнца ладонью, вглядывался. Предчувствие чуда возникло в нем – сначала тихое, потом громче, заструилось в нем, запело… Боковым невольным зрением отметил, что только он пока и видит, он – первый. Степь звенела, река неподалеку от раскопа звенела…

Впрочем, видел уже не только он.

Гриша Добнер приподнял очки (запасные) к переносице – так лучше, резкость увеличивалась, но даже в таком положении никак не удавалось разглядеть поточнее, а значит, и обмануться запросто. А все равно Гриша мог сказать, что не видел девушки красивее. Все равно он знал, что красота несравненная, белоснежная, как крылья ангела, нежная, недоступная, как мираж, парящая, легкокрылая, и руки твои, и ноги твои, и шея твоя, и ланиты твои… О, как прелестна красота красивая в красоте красоты красотой…

Трава склонялась под легким сухим ветерком – и оттуда рождалась, как Афродита из морской пены, стройная девичья фигурка… О тонкие смуглые руки твои, о лебединая выя твоя, о волосы твои, подобные зрелой пшенице, о легчайшая походка твоя, похожая на стремительный и плавный бег белопарусной яхты, о глаза твои, васильковые, бездонные, о губы твои, алые и нежные…

Тут Гриша опомнился, заозирался испуганно вокруг, близоруко щурясь, – не слишком ли увлекся? Яхта же все скользила и скользила, разрезая волны, по направлению к ним, и никому до Гриши не было никакого дела, все стояли, побросав лопаты и неотрывно глядя в ту же сторону, что и Гриша.

А ничего девочка, не скажешь даже, что деревенская, все на месте, и оделась, как на курорте, – для них ведь наверняка приоделась, молодец, соображает, с такой и на каком-нибудь московском сейшене показаться не стыдно, ноги стройные, нет, не случайно она на их раскоп набрела, не может быть, чтоб случайно, – сердце у Роберта вдруг встрепенулось. А ведь она к нему пришла, к Роберту, – он гордо откинул голову и посмотрел пронзительно, – к нему, конечно, потому что такие классные гирлухи не любят сосунков, всех этих маменькиных сынков вроде Славы Лидзя или Гриши Добнера. Или того же Билла – ишь раззявился под своим козырьком, нет, он тут тоже не проходит, не по нему девочка, несмотря на кепчонку его модную. Нет, никто, кроме него, не проходит, разве что, может, Торопцев с его крепкой атлетической фигурой и смазливой рожей, но и этого для такой шмары маловато, ей кое-что другое нужно, эдакое, непростое.

Правда, картинка, а не девочка. Хоть прямо сейчас в кино сниматься. Вся в белом и букетик голубеньких васильков, под цвет глаз, в руках. Ни дать ни взять Грета Гарбо, Вивьен Ли, Дина, как ее… не важно. Ну да, Гретхен, она Гретхен из «Фауста» Гете. Как же, Гретхен! Раз она к ним из кино пожаловала, то под этой белоснежностью уже не так белоснежно – все обставлено и продумано. Подпалинка. Червоточинка. Это она своего Фауста ищет, она к нему пришла, к Роберту. Он нахмурился и отвернулся: и не такое видали. На лице его нарисовалась презрительная усмешка, которая через некоторое время сменилась полным безразличием. Пришла и пришла…

– Откуда ты, прелестное созданье? – пискляво хихикнул Билл, поглубже надвигая на глаза козырек, чтобы и заграничная надпись стала видней.

А девочка взяла да и прочитала, к всеобщему удивлению, по-английски, громко, небрежно, чуть ли не с оксфордским произношением:

– Master.

И так же небрежно спросила Билла:

– Это вы – master?

– Браво! – вскинул голову Роберт, наслаждаясь растерянным видом опешившего приятеля. – Брависсимо! Один ноль.

И снова отвернулся, лениво ковыряя лопатой землю. Естественно, прав он был: гирлушка хоть и с васильками и васильковыми прозрачными глазками, но не так проста. И как она это произнесла: master! Наверняка центровая здесь!

– А что? – запоздало выправился Дмитрий. – Я и есть, не похож разве?

Она довольно долго, почти вызывающе разглядывала Васильева, ничуть не смущаясь, а даже как будто радуясь возможности вот так вот, прямо, словно демонстрируя свою смелость и раскрепощенность, с чуть тронувшей изящно вылепленные губки улыбкой смотреть на кого-то… О, она была очень самоуверенна, эта девочка, и глаза ее, пока она смотрела на Билла, лучились отчаянной веселостью – ну да, конечно, она смеялась над ним, над худобой его, над нескладностью, над модной заграничной кепчонкой, над городской нездоровой бледностью. Она словно им всем вставила: ага, съели москвичи, мы тут тоже щи не лаптем хлебаем, а то – master!..

Смеялись васильковые, живые и острые, даже, можно сказать, лихие глаза, два светящихся озерца с опрокинутым в них небом.

Интересная девочка!

Откуда, откуда она берется, красота?

Красота неба, струящейся воды, сверкающих на волнах бликах солнца… Или это не красота вовсе, а обыкновенный мир, элементарно существующий, куда-то плывущий в бескрайнем просторе, безгрешно не ведая ничего о самом себе или, наоборот, зная о себе все и потому наполненный до краев? А они, люди, тоскуют по этой полноте, томятся и устремляются к ней, но все равно не умеют обрести. И от этого страдают, мучаются, тогда как на самом деле полнота уже в них. И потому тоска – грех, как и уныние. Только что же делать, если она все-таки сжимает сердце, особенно при виде красоты?

Слава Лидзь с изумлением смотрит на эту неизвестно откуда взявшуюся девочку, девушку, юную женщину, случайно (или не случайно?) осененную красотой, и душа его тоскует и болит. Его пугает ее судьба, потому что больше всего жаль именно красоту в этом мире, особенно человеческую, такую хрупкую и уязвимую, потому что, одаривая ею, судьба не заботится о последствиях – обнадежив и посулив счастье, она потом внезапно отворачивается, не исполнив и толики обещанного, а то даже и наоборот – все разрушив и оставив одни обломки.

Слава Лидзь с сочувствием, чуть ли не с жалостью смотрит на девушку в белом. Больше всего он хотел бы сейчас защитить ее, закрыть своей грудью, заслонить от неведомых, но таких близких напастей. И, кажется, она чувствует источаемую им тревогу, переводит на него взгляд внимательных васильковых глаз: не имеет он права так на нее смотреть – может, она вовсе и не претендует ни на что. Не нужна ей его жалость. Кто он такой, чтобы жалеть ее?

Глаза ее вспыхивают гневом, и Слава смущенно отводит взгляд. Конечно, он не имеет права. К тому же и жалость его небескорыстна: он выбрал то, что оказалось недоступно другим, он нашел – как будто и не нарочно – способ выделиться. Он просто слукавил – нет разве?

Васильковые глаза возмущенно говорят ему: ты – самый нечестный! И твой способ самый нечистый, самый подлый. Потому что не лезь туда, куда тебя не просят, не трогай сокровенного, чего она и сама не хочет касаться. Судьба – это тайна, и человек не должен вмешиваться в ее дела, даже из лучших побуждений.

Может, васильковые глаза вовсе и не говорят этого – Слава сам усомнился в своем праве. Оказывается, вот он чего добивался – первенства, а значит, посягал на красоту. Почему так: хочешь как лучше, а получается с примесью чего-то нечистого и корыстного? Если красота есть в мире, то почему обязательно ее надо выразить или присвоить, что в конечном счете одно и то же? Нельзя смотреть на мир так, как смотрит он, как смотрят все, посягая на самое лучшее. Может, им вообще нельзя смотреть – не случайно же Демокрит выколол себе глаза.