А потом Кожинов и вовсе создал у себя дома подобие литературного салона, в котором собирались Александр Межиров, Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Андрей Битов, Владимир Соколов, Анатолий Передреев и другие интересные ему писатели. <...>

Сегодня очевидно лишь одно: Кожинов уже с начала 1960-х годов явно претендовал на роль если не идеолога, то организатора современного литпроцесса. Ему хотелось формировать новые направления в культуре и всё держать под своим контролем.

В известной степени солнцем русской поэзии над своим участком Кожинов счёл Фёдора Тютчева и написал о нём книгу для серии «ЖЗЛ», долго и трудно проходившую в печать по причине расширенного политического мировидения Тютчева, автором разделяемого. В шестидесятых — семидесятых годах ристалище между двумя крыльями стихотворства происходило бурно и беспощадно, и коноводом своей группы Кожинов оставался до конца, пока она не растаяла: тот спился, тот погас, тот погиб, тот не оправдал...

В 1966-м вышел коллективный труд сотрудников Института мировой литературы «Социалистический реализм и художественное развитие человечества», куда вошла и работа Вадима Кожинова «Лирика военного поколения». На оттиске издания он поставил дарственную надпись: «Борису Абрамовичу Слуцкому. Сердечно. Вадим. 15.11.66».

К оттиску была приложена записка:

Дорогой Борис Абрамович!

Рад преподнести Вам сей опус — впрочем, страшно исковерканный (он проходил основные инстанции во времена, когда против упоминания о «культе» редактор комично писал: «теперь этого нельзя»).

Очень интересно Ваше мнение.

Я переехал. Мой теперешний телефон АГ 332 33 (адрес на конверте).

М. б. выберете время и настроение, позвоните. Лена[101] Вам кланяется и скоро тоже пришлёт статью.

Самые добрые пожелания Вам и Татьяне Борисовне.

Вадим

Кожинов ушёл из той поры путём отказа от поэтов и людей, ему помогавших и бывших его надеждой на будущее русской поэзии. У него, в частности, была превосходная апологетическая статья о Межирове[102]. Входящий в кожиновский круг Станислав Куняев лично мне, стоя на великоокеанском берегу, сказал в 1966 году: Пастернак — мост между Блоком и Межировым. То есть середина шестидесятых ещё не окончательно обозначила разлом в русской поэзии (и в русской жизни вообще). Но дело шло к тому.

Юрий Кузнецов тогда сказал:

Ударил поздно звёздный час.

Но всё-таки он — мой.

(«Золотая гора»)

Действительно, взошла звезда Юрия Кузнецова. Слуцкий, по-видимому, признал этот факт, хотя прямых высказываний на сей счёт у него нет.

Но располовинивания общего поля поэзии — никогда у него не было. Этот чёрный передел Слуцкому был чужд органически. С Кожиновым они расстались.

Двадцать четвёртого июня 1976 года Давид Самойлов пишет Слуцкому:

Прочитал с огорчением в «Литгазете» свой диалог с Кожиновым. Сам Кожинов это дело редактировал, и получился диалог дурака (я) с умным человеком (он). Абзац о тебе и Межирове почему-то выкинули, говорят, что о вас другие уже писали, помечены в обоймах и перечнях.

Однако нелишне привести поздний отзыв Кожинова на поэтический сборник «Свет двуединый: Евреи и Россия в современной поэзии» (М., 1996):

...следует сказать и о достаточно давней приверженности евреев к русскому поэтическому слову. Уже в XIX веке российские евреи играли весьма заметную роль в поэзии; среди них — В. Богораз-Тан, П. Вейнберг, К. Льдов (Розенблюм), Н. Минский (Виленкин), С. Надсон, Д. Ратгауз, С. Фруг, Д. Цензор[103]. А в XX веке Б. Пастернак и О. Мандельштам, Э. Багрицкий и Б. Слуцкий предстают на самой авансцене поэтической культуры России.

Во второй половине 1980-х я был зван в редсовет издательства «Современник», где рядом сидели Игорь Шайтанов, Татьяна Глушкова, Юрий Кузнецов, кто-то ещё, но острых дискуссий не было, да и вообще споров не помню.

Был перекур в заседании того редсовета. В клетушке отдела поэзии разговор о том о сём. Я зачитал наизусть Алексея Решетова, уральца:

В эту ночь я стакан за стаканом,

О тебе, моя радость, скорбя,

Пью за то, чтобы стать великаном,

Чтоб один только шаг до тебя,

Чтобы ты на плечо мне взбежала

И, полна ослепительных дум,

У солёного глаза лежала

И волос моих слушала шум.

Кузнецов кивнул: знаю.

Слуцкий напечатал в журнале «Юность» (1965. № 8) рецензию на книгу Решетова «Белый лист»:

В Перми вышла книга стихов А. Решетова «Белый лист». Имя Решетова известно в нашей поэзии, но в данном случае речь идёт не о ленинградце Александре Решетове, а о пермяке Решетове Алексее, человеке, судя по стихам и приложенному к книге портрету, молодом.

Я сам уже пятый Слуцкий в русской поэзии и поэтому хорошо знаю, как тяжело пробиваться сквозь толпы однофамильцев. Между тем пермский Решетов, Алексей Леонидович, — настоящий поэт и заслуживает, чтобы его читали далеко за пределами его города.

Доказательство — стихи. Вот одно, неназванное:

Светолюбивы женщины. Они

Не могут пыль на стёклах окон видеть,

Им докучают пасмурные дни.

Их чёрным словом так легко обидеть.

И светоносны женщины. Нельзя

Представить даже что за темень будет —

Исчезни вдруг их ясные глаза

И маленькие матовые груди.

Вот, кажется, тема — исписанная, исхоженная, выжатая до последней степени. И три звёздочки над таким стихотворением, как три сосны[104], меж которыми не сыщешь новой тропы. Решетов же сыскал.

Я знаю об этом поэте ровно столько же, сколько любой читатель, впервые берущий в руки его книгу. То есть ничего. К книге приложен портрет — лицо с высоким лбом, внимательные серьёзные глаза, втянутые худые щёки. <...>

Книга совсем тоненькая — лист с четвертью, менее тысячи строк. Но, кажется, это — хорошее начало. Недаром она называется «Белый лист», а о белом листе Решетов пишет:

О белый лист, поэту ты претишь.

Так белый флаг немыслим для солдата.

Вадим Кожиной включил стихи Алексея Решетова в свою антологию «Страницы современной лирики» 1980 года (издательство «Детская литература»), в 1983-м переизданную[105]. Рядом с Решетовым были двенадцать поэтов, в том числе Николай Рубцов, Владимир Соколов, Глеб Горбовский, Анатолий Передреев, Олег Чухонцев, Юрий Кузнецов и др. Сборник был официально адресован старшеклассникам.

Кузнецов — знал.