Пастернака, Заболоцкого, Сельвинского. Неудача чаще всего подстерегает мэтра, когда он берётся применять это самое «пере» к старым своим стихам. Другое дело — новый этап: новая тематика, новое звучание, новая поэтика. Вопрос — в соотношении нового с прежним. В степени радикализма самообновления или, напротив, верности уже освоенному.

Слуцкий не менял стилистики до конца. Ему этого не надо было. Разве что изумительное присутствие Заболоцкого, его личности и стиха, чувствовалось в поздних стихах Слуцкого.

По-другому у Олега Чухонцева. По видимости начиная с книги «Фифиа» (2003), а на самом деле намного раньше, он очевидным образом не согласен говорить по-прежнему, ему стало тесно там, где он стал Чухонцевым — в рамках силлаботоники, той просодии-кормилицы, которая отменно послужила на славу отечественного стихотворства. И ещё послужит. Чухонцев крайне чуток к атмосфере стиха, к тем колебаниям стихового воздуха, когда можно говорить о перемене погоды, а то и климата.

Говорят, с возрастом поэт обязательно стремится впасть в ересь простоты. Как сказано Чухонцевым в эссе о Слуцком: «францисканская простота и изящество».

У Льва Лосева в книге «Меандр» (М.: «Новое издательство», 2010) мы найдём другие имена тогдашних ленинградских поэтов. То было полу- и подполье питерского стихотворства. Кто-то остался в памяти Лосева, кто-то — в анналах андеграунда 1950 — 1960-х, многие ушли без следа. Главный герой Лосева — Бродский, на нём и сфокусировано всё, о чём вспоминает Лосев. Кроме того, он говорит и об учителях, в каковых у него и его друзей были Хлебников, Маяковский да Леонид Мартынов. Имя и роль последнего памятны многим людям той генерации, в частности — Владимиру Британишскому, который в книге «Речь Посполитая поэтов» говорит о «божественном безумии» поэта.

Удивительно и показательно, что Чухонцев в молодости «переписал в общем зале (Ленинки. — И. Ф.) в свои общие тетради многое из тогдашнего поэтического дефицита: и худлитовскую Цветаеву, например, и ту же “Память”. <...> (позже я узнал, что книжку Есенина, например, на сутки данную ему для прочтения, он тоже всю переписал)...».

Нет, Чухонцев не случайно и не напрасно написал мемуар «В сторону Слуцкого. Восемь подаренных книг». Мы как раз сейчас говорим об этом:

А это была прежде всего — новая поэтика. Хриплое клокотание после Освенцима и Кёльнской ямы. Страшная и обыденная жизнь и смерть, страшно обыденная и обыденно страшная; разговорная речь с вкрапленьями профессионального и бытового жаргона; небрежный (как бы) или иронический тон высказывания и тут же рядом — речь ораторская, поддержанная высокой архаикой вплоть до церковнославянизмов — такой резко-индивидуальный речевой сплав горнего и дольнего пронизывал всю книгу («Память» Слуцкого, 1957. — И. Ф.), и можно было открыть её на любой странице и читать снова как заново. О демократизме и не говорю <...> ...никакой позы избранничества, никакого щегольства усталостью от культуры. Всё по делу, по личному выбору и судьбе.

Чухонцев поначалу зарекается вдаваться в стиховедческий анализ, ан удержаться от соблазна не может:

Вот конец зацитированного стихотворения <Слуцкого> «Толпа на Театральной площади» — автологическое письмо, стихи почти газетные, заказные, но... прочтём без предубеждения:

«Закутавшись в одёжи средние, / Глядят на бронзу и гранит, — / То с горделивым удивлением / Россия на себя глядит. // Она копила, экономила, / Она вприглядку чай пила, / Чтоб выросли заводы новые, / Громады стали и стекла. // Задрав башку и тщетно силясь / Запомнить каждый новый вид, / Стоит хозяин и кормилец, / На дело рук своих / глядит».

Допускаю, что в этих строфах можно найти рациональную установку, что спеты они не только грудью, но и горлом, особенно финал (упрёк Бенедикта Сарнова). И всё-таки лжи и официоза в них нет и в помине, а есть естественное, хотя и редко посещающее нас чувство гордости за своих, предков и современников, достойных уважения, — и что, разве этого чувства надо стыдиться? Или и оно уже огосударствлено? Тогда и вправду дело труба.

И ещё цитата, уже из Есенина, которого Слуцкий <...> ...юношей переписал в свою тетрадь:

«Мне теперь по душе иное. /Ив чахоточном свете луны / Через каменное и стальное / Вижу мощь я родной стороны. // Полевая Россия! Довольно / Волочиться сохой по полям! / Нищету твою видеть больно / И берёзам и тополям. / Я не знаю, что будет со мною. / Может, в новую жизнь не гожусь, / Но и всё же хочу я стальною / Видеть бедную, нищую Русь».

На вершинах сходятся. Два на редкость непохожих поэта: бывший политрук-государственник и избалованный славой enfant terrible и богемный дебошир, а какое солидарное двухголосие! «Громады стали и стекла» одного и «каменное и стальное» другого. Четырёхстопный ямб с дактилической рифмой в нечётных строках, любимый у Слуцкого (вспомним хотя бы: «Шёл фильм, и билетёрши плакали / Семь раз подряд над ним одним, / И парни девушек не лапали, / Поскольку стыдно было им...») — привет Блоку («Под насыпью во рву некошеном...») — и трёхстопный анапест с нерегулярным дольником у Есенина — такие разные мелодии, а, кажется, одна продолжает другую. И будь не Есенин, а Маяковский, было бы понятно — ан нет — дух веет где хочет.

Очерк-мемуар Чухонцева — о себе. О поэте, прожившем непросто. Скупой подбор имён — Коржавин, Жигулин, Окуджава (как бы мимоходом), Ряшенцев — вот он, его круг. Жизнь поэта, равная себе. Чухонцеву чуждо линейное мышление, это затейливая, непредсказуемая кривая-прямая речевого движения, и под конец Чухонцев увёл Слуцкого — в несколько другую сторону, назвав «тройку авангардных классиков XX столетия — Маяковский — Слуцкий — Бродский», где Слуцкий — «необходимое срединное звено». Такого финала, по-моему, он не имел в виду, когда начинал. Кажется, впервые Чухонцев произносит, пусть и не прямо, похвалу Маяковскому.

Слуцкий Чухонцева — получился. Живой, симпатичный, болевой, разный. «“История поэзии XX века — это история поэтических банд”, — обронил он однажды, и, я думаю, этим многое сказано».

И Коктебель. В котором, как оказалось, Чухонцев познакомился с Ириной Поволоцкой, «Ирой, ставшей потом моей женой», и познакомил их — Слуцкий. Не отблагодарить его памятью о нём было бы грехом.

Единственное счастье этих лет —^Коктебель, который открыло мне опять же семейство Слуцких, Б. А. и Таня, Татьяна Дашевская (Дашковская. — И. Ф.), о которой пора наконец-то сказать. <...> Было в ней что-то лёгкое и естественное, как в бунинской Русе, и