Луна и снег блестят. И серебрятся

Уже навеки волосы твои.

А чёрные до пят — мне только снятся,

Их шум напоминает о любви.

Я говорю о тех, о ком мало говорят или вовсе молчат на страницах изданий, близких мне. О тех, кого не знают или не помнят.

Татьяна Глушкова была красивая женщина, хороший поэт и писала большие статьи про стихи. В этих писаниях было много ума, ярости и тумана. В 1987-м у неё вышла в «Современнике» книга «Традиция — совесть поэзии». Там была помещена в урезанном виде статья о Давиде Самойлове, которая шумно ходила по литературным рукам задолго до того. Это был некий трактат в несколько печатных листов, в книге внедрённый в общую статью под названием «В пристальном свете русской классики» и датированный 1978—1982 годами, где говорилось о нескольких поэтах, в том числе о Кузнецове.

На этом автор не останавливается, полемизируя с Кожиновым и другими критиками, в том числе с Куняевым как поэтом.

Глушкова охватила и Передреева, но по-настоящему она целила — в Давида Самойлова, и таков зачин её инвективы:

В сегодняшней поэзии есть веское имя. <...>

С ним связывают нередко представление о чести, благородстве и красоте нашей поэзии: он — почётнейший «хранитель огня», главный преемник поэтического наследия державинских «россов», пушкинских «россиян», строитель и даже как бы довершитель русской классической традиции в поэзии...

Весь остальной массив рассуждений автора направлен на разоблачение этого посыла. Полемика с многочисленными критиками, апологетами Самойлова, включая Ю. Болдырева. Глушкова пишет многословно, петлисто и вязко, по условиям времени кое-чего недоговаривая.

...Великая Отечественная война вряд ли толком в нём, Д. Самойлове, «очнулась». Она, это «главное дело» поколения, с годами всё более представала в его стихах как эпоха некой эйфории, счастливого головокружения, вдруг сбывшейся наяву совершенно книжной романтики. Характерны строки из стихотворения, которое «можно сказать стало почти классическим», как полагает критика:

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

<...> Герой этих стихов как по паркету скользит по войне, видя в ней то радостное, то забавное, изредка лишь грустноватое приключение; всё то в войне, что сближалось бы с трагическим и возвышенным, странным образом постоянно остаётся вне сферы его чувств.

Аргументация Глушковой слишком пространна, чтобы всё это повторять. Её основная идея заключается в том, что лирический герой Самойлова — это тот человек, который обладает «секретом» жизни при державе, а не во имя державы. Он исповедует Закон с большой буквы. Здесь она смыкается с Кожиновым, который открыто в урочный час заговорил о «Законе и Благодати» митрополита Илариона (XI век), обозначив разницу между иудаизмом и православием. Глушкова вспоминает «коллегу самойловского героя» — знаменитого «английского Ротшильда», который в эпоху Бонапарта обрёл свой золотой «звёздный час», но только «при войске» Веллингтона...

Сам Самойлов занёс в свои «Подённые записи» отзыв по прочтении седьмого номера «Нового мира» за 1975 год со стихами Юрия Кузнецова: «Большое событие. Наконец-то пришёл поэт. Если мерзавцы его не прикупят и сам не станет мерзавцем, через десять лет будет украшением нашей поэзии. Талант, сила, высокие интересы. Но что-то и тёмное, мрачное».

Однажды, оказавшись напротив Глушковой за столиком Нижнего кафе в ЦДЛ, я спросил:

— Дело в биологии?

Она кивнула, чётко сказав:

— Да.

В своём обличении Самойлова Глушкова время от времени недобро упоминает Межирова — о Слуцком ни слова.

Их со Слуцким связывали довольно длительные и совершенно дружеские отношения. Не надо забывать, что они — почти земляки: она — уроженка Киева, их общим литинститутским воспитателем был Сельвинский, с которым, правда, под конец у неё не сложилось: он отказал ей в защите диплома, прежде всего по причине христианских мотивов в дипломной работе — диплом состоял из стихов и назывался «София Киевская». На помощь ей пришли Слуцкий, Наровчатов и Озеров. Общую поддержку организовал Слуцкий. Ученик Сельвинского, таким образом, пошёл против учителя.

Наровчатов отметил, что её стихи «разнообразны по содержанию, но они связаны между собой тем чувством, которое мы сухо называем русской темой. Татьяна Глушкова и впрямь по-хорошему национальна в своём творчестве, без немого чванства и ненужной полемичности».

Молодая Глушкова писала Слуцкому:

Уважаемый Борис Абрамович!

Я очень благодарна Вам за все хлопоты по моим делам. Теперь, наконец, Л. А. Озеров (взявший её под опеку руководитель другого семинара. — И. Ф.) подписал мой диплом, и мне разрешили представить его к защите. Я должна подать 4 экз. стихов, один из которых был у Вас. Мне очень жаль, что приходится забирать стихи, не поговорив с Вами. Прежние Ваши слова и советы я надолго запомнила, и они помогали мне — особенно в ту пору, когда я бывала (а это часто случалось и случается) вне всякого литературного общения и руководства. Ещё раз хочу очень поблагодарить Вас.

С глубоким уважением и признательностью.

Ваша Т. Глушкова

7/III-65 г.

Через пять лет её очевидное повзросление позволяет выйти на повседневную ноту их диалога:

Дорогой Борис Абрамович,

забудьте, пожалуйста, мой мрак. Потому что мрак — это эгоизм, — не так ли? И я согласна писать весёлые, хоть бы и шутливые (и — плохие) стихи. Вот такие:

...Опять трубач чуть слышно кличет к бою:

проснулась скрипка то ли хрустнул лёд —

и муравей прохладною тропою

задумчивое воинство ведёт!

(и т.д.)

(Муравья звать, конечно, Тамерлан)

И затем, дай бог, чтоб и у Вас всё было, как может быть хорошо, я очень этого желаю.

Ваша Т. Глушкова

11.10.70

А у Гумилёва отыскались ночью четыре роскошных слова — о ком-то: «поэтический подвиг этой книги»

Да вот беда: к кому применим? А грехи ему ещё раз прощены: и ныне, и присно, и во веки веков!

Были и ещё письма, потому что были и теплота, и благодарность, и даже дела, в частности переводческие, в которых Слуцкий был устроителем и гарантом. Глушкова перевела поляка Ярослава Ивашкевича, радовалась гонорару («Денег я получила покуда — 60% за свои 200 строк — руб. 58, коп. 50»), хотела продолжения этой работы