— Заманивать в постель женщину, которая мне нравится, тоже не по-дружески, — отметил я.

— Слушай, Уивер, мы же договорились больше об этом не вспоминать.

— Только когда мне от тебя что-нибудь надо. Тогда непременно вспомню.

— Ну и свинство! И как долго это будет продолжаться?

— До конца твоих дней, Элиас.

— Ты сказал, до конца моих дней, а не твоих. У тебя есть секрет долгожительства, которого я не знаю?

— Есть. Не тащить в постель женщин, к которым расположены твои друзья. Можешь как-нибудь попробовать.

Он хотел что-то сказать, но я поднял руку.

— Подожди, — сказал я. — Я хочу послушать.

Член совета акционеров, который, видимо, исполнял роль распорядителя, объявил, что мистер Форестер из совета комитетов хочет выступить перед собравшимися с важным сообщением.

Видимо, сей достойный джентльмен назвал бы важным и сообщение о длине гвоздей, которыми сколачивают ящики, — судя по тому, что никто не обратил на его объявление особого внимания. Спящие продолжали спать, гуляки — пировать, болтуны — болтать, а студент продолжал зубрежку. В отличие от них, мое внимание было приковано к подиуму.

— Джентльмены, — начал Форестер, — боюсь, сегодня я должен высказаться о двух важных вещах. Одна, если мы примем правильное решение, сулит компании безоблачное будущее. Другая более неприятная, и мне вовсе не хотелось бы говорить о ней, если бы я не считал это своим долгом. Начнем с приятного.

Форестер подал знак слуге, которого я раньше не видел, и тот вынес лаковую шкатулку, расписанную золотыми, красными и черными красками, явно восточного изготовления. На крышке была ручка в виде слона. Форестер поднял крышку и отдал ее слуге. Из шкатулки он достал плотный рулон ткани. Держа рулон в руке, он вернул шкатулку слуге, который тотчас удалился. Видимо, никакой нужды в шкатулке на самом деле не было, но Форестер вообще склонялся к театральности и явно вознамерился устроить целый спектакль.

— Я держу в руке будущее Ост-Индской компании, — объявил он. — Нет нужды говорить, что за всю историю нашей организации мы не испытывали такого удара, как когда парламент принял закон, фактически запрещающий торговлю индийскими тканями на внутреннем рынке. Остается всего несколько недель до того, как мы будем вынуждены перекрыть нашим согражданам доступ к таким тканям. Несмотря на попытки расширить рынок нескольких видов тканей, которыми нам торговать разрешено, компании, по правде сказать, не удалось существенно парировать этот удар шерстяного лобби, и в скором времени мы можем столкнуться с уменьшением поступлений. Об этом я скажу чуть позже.

Уж конечно скажет: Форестер хотел возложить всю вину на плечи Эллершо, и если только Эллершо не сможет убедительно заверить, что добьется отмены закона, ему несдобровать.

— Случившееся в парламенте, безусловно, ужасно, — говорил Форестер, — более того, до нас дошли слухи, что в будущем нас ждет нечто еще более ужасное. Мы все слышали об этом. Говорят, есть новый станок, который способен ткать из американского хлопка точную копию индийской ткани — такую же легкую, удобную и элегантную. Безусловно, красильная промышленность не стояла на месте все эти годы, и большая часть индийских тканей, которые пользуются популярностью в нашем королевстве, красится здесь, так что потребитель не увидит никакой разницы между настоящей индийской тканью и тканью из американского хлопка. Конечно, эксперты Крейвен-Хауса могут найти незначительные отличия, но только не рядовые потребители. Такой станок означал бы конец торговли тканями с Востока.

Сказанное расшевелило публику. Раздался свист и крики «нет». Элиас, до этого изображавший скуку, встрепенулся.

— Он знал об этом с самого начала, — прошептал он.

— Джентльмены, я должен сказать вам две вещи. Во-первых, такой станок действительно существует. Я видел, как он работает.

Вскинулись крики, и ему пришлось ждать, пока зал не успокоится. Наконец он мог продолжить, но из-за громкого гула его было плохо слышно.

— Да, это так. Станок существует. Во-вторых, должен вам сказать, что это не минута поражения, а минута славы. В станке всегда видели погибель компании. Это так, но только если он нам не принадлежит. Если он наш, мы можем использовать его к собственной выгоде. А это, друзья мои, означает богатство, которого мы и представить не можем.

Теперь все слушали его с большим вниманием.

— Только представьте. Мы продолжаем торговать с Индией. Вся наша инфраструктура там, а вся Европа только и мечтает об индийских тканях. Но мы перестаем расширять производство в Индии, а вместо этого инвестируем в производство североамериканского хлопка. Мы получаем хлопок из Америки, ткем его на собственных станках, которые принадлежат Крейвен-Хаусу, сами организуем окраску и продаем ткань на внутреннем рынке. Вместо противостояния отечественной текстильной промышленности мы вплетаемся в нее, если позволите такую игру слов. Конечно, производители шерсти не оставят нас в покое, но они не смогут больше обвинять нас в том, что мы отнимаем хлеб у местных рабочих. Напротив, мы создадим новые рабочие места и станем идолами для тех, кто ищет работу. А поскольку станки будут принадлежать нам, рабочие не смогут диктовать условия оплаты их труда. С этими новыми станками мы станем, джентльмены, текстильными монополистами, торгуя индийскими тканями на зарубежных рынках, а тканью из американского хлопка — на внутреннем.

Зал наполнился возбужденными голосами. Люди вскакивали с мест, тыкали пальцами, махали руками, кивали или качали головами. Насколько я мог понять, всех взволновало услышанное.

Я же не знал, как все это понимать. Выходит, сделанное мною — напрасно. Компания уже завладела станком, она будет извлекать из него прибыль и закабалит лондонских рабочих. Радоваться я мог лишь тому, что не только Кобб и его французские хозяева проиграли битву за станок, но также Селия Глейд и ее британские хозяева. Компания обыграла и тех и других.

После нескольких минут хаоса, когда Форестер безуспешно пытался восстановить порядок в зале, я услышал громкий крик:

— Постойте! Подождите!

Это был Эллершо. Он вошел в зал с уверенностью, какой я никогда в нем не замечал. На нем был новый чистый и аккуратный костюм, и хоть он ступал неуклюже, вид у него был важный, чуть ли не царственный.

Эллершо поднялся на возвышение и направился к подиуму.

— Вы должны подождать, — сказал ему Форестер. — Я еще не закончил.

— Закончили, — сказал Эллершо. — То, о чем вы говорите, имеет слишком большое значение, чтобы закончить обсуждение, ссылаясь на регламент.

— Может быть, и так, — со злостью сказал Форестер, — но продолжать обсуждение не будет человек, лишившийся, как всем известно, рассудка в результате постыдной болезни.

Присутствующие ахнули, и по многочисленным кивкам и шушуканью я понял: слух о том, что Эллершо лишился рассудка от сифилиса, был широко распространен. И тут наконец я начал осознавать злодейскую гениальность Эллершо.