— Я признавался в другом! Я видел другой труп! — сказал я Пруэнсе вчера вечером, когда меня привели к нему после целого дня, проведенного под дверью камеры, я все костяшки сбил, пока стучал по жестяному листу.

— Вы так хорошо держались, Кайрис, — следователь был холоден и, казалось, разочарован. — Зачем же вы теперь поднимаете шум? Стучите в дверь, будто уголовник, бузите и кричите на охрану.

— Я не убивал Раубу, он был моим другом. Зачем мне его смерть?

— Может быть, вы не поделили деньги? Вы могли бы рассказать, чем покойный сеньор занимался при жизни, это поможет следствию.

— Какие деньги? Он только собирался их заработать, когда снимет свое кино, а пока перебивался случайными заказами и рекламой.

— Порнографией он тоже не брезговал, как следует из показаний свидетелей.

— Ну и что, Барри Зонненфельд тоже с этого начинал.

— Жена убитого сообщает, что знала вас довольно близко и что вы ревновали ее к Раубе и писали угрожающие письма.

— Жена убитого — подлая и бессмысленная дура.

— Вот вы спрашиваете: какой у вас мог быть мотив? — Пруэнса развел руками. — Мол, нет никакого мотива. Твердите, что Рауба был вашим другом. И даже не знали, что он женился на вашей бывшей любовнице.

— Да не в этом дело, поймите вы. Он волен жениться на ком угодно, даже на моей матери. И если вам угодно говорить о Габии, то здесь кроется его мотив, а не мой! Он уехал на заработки, а я остался в Литве. Я отбил у него девушку, которую он любил еще в школе, поселился в ее доме, спал с ней, ел и пил на ее деньги, вернее — на деньги, присылаемые Лютасом, а потом совратил ее сестру и ушел, приколов записку к кухонной занавеске.

— И что же? — в голосе следователя звякнули мелкие льдинки. — Вы вот это и собирались мне рассказать, когда требовали встречи? Ладно, у него был мотив для убийства, possivelmente, но его мотив меня не интересует. Ведь это не он вас убил, а вы его.

Разговаривать с ним было все равно, что играть в бильбоке, как делает скучающий Редька: вверх, вниз, длинно ли, коротко ли, все безнадежно возвращается на прежнее место.

— Сеньора Рауба дополнила свои показания еще одним фактом, — Пруэнса вздохнул и снова придвинул бумаги, — она утверждает, что ингалятор, который мы предъявили для опознания, принадлежал не убитому, как мы предполагали, а вам. Она видела точно такой же, когда вы жили у нее в вильнюсском доме.

— То есть в две тысячи втором, когда я и слыхом не слыхивал про астму и даже не знал, что у моих бронхов есть рецепторы, — кивнул я. — Передайте привет вашей брехливой сеньоре.

— Это, конечно, не прямая улика, — смутился Пруэнса. — Но все ваше дело построено на косвенных уликах, и, смею вас заверить, их достаточно, чтобы заменить чистосердечное признание.

— А мой адвокат говорит, что это вообще не улика. И что я буду последний мудак, если подпишу хотя бы один листок из этой папки. Послушайте, Пруэнса, давайте поторгуемся. Вы дадите мне чаю, сигарет и десять минут на один телефонный звонок, а я расскажу вам все, как было. Идет?

Следователь молча кивнул конвоиру, и тот вышел за дверь с недовольным видом.

— Сначала звонок, — я встал, подошел к столу и набрал номер Лилиенталя. Это единственный лиссабонский номер, который я могу набрать по памяти, три последние цифры совпадают с годом моего рождения. Я даже вспотел, пока слушал длинные гудки, вот не думал, что буду так нервничать. Мы и раньше подолгу не виделись, но теперь я звонил ему из другой реальности, как будто с планеты Тральфамадор, где год длится дольше земного в 3.6162 раз.

— Ну? — голос у Ли был сонный, и я невольно посмотрел на часы над столом следователя.

— Это я. Костас. У меня мало времени. Просто коротко отвечай на вопросы.

— Вопросы?

— Это правда, что ты покупаешь мой дом?

— Вполне вероятно. Зависит от многих причин. Ты звонишь из Литвы?

— Я звоню из тюрьмы. Ты знаком с человеком по имени Ласло Тот?

— Впервые слышу, а кто это? — я услышал, как щелкнула зажигалка, и представил, как он сладко потянулся на своей узкой лежанке, которую я называл надгробием Хуаны Безумной.

— Хозяин блудливой блондинки, которую ты мне подослал. Ты сам в этом признался, когда я видел тебя в последний раз.

— Ну, признался, — Лилиенталь хихикнул.

— То есть ты не отрицаешь, что это была твоя затея?

— Моя. Бывшая стюардесса — это то, что тебе нужно. Крепкий, рабочий рот. Она плохо себя вела?

— Я же говорил тебе, что она исчезла!

— Это натурально. Я ей сказал, что ты тороватый литовский купец и прольешь на нее дождь из дирхемов. Это была шутка, пако, но ведь ты успел воспользоваться ее плодами?

— Плодами? По твоей милости я в тюрьме.

— Мы все в тюрьме, так или иначе, — меланхолично заметил Лилиенталь. — Только не все способны это понять. Надо иметь воображение.

— В этой твоей воображаемой тюрьме я сижу в бетонной одиночке!

— Хорошо, что ты это осознал, пако. В твои годы не всем удается так продвинуться.

— Вытащи меня отсюда, Ли. Твой адвокат приходит ко мне со светскими разговорами о погоде, а в камере можно задницу отморозить, если просто прислониться к стене. Заплати ему как следует, раз уж тебя мучает совесть.

Я не знал последнего слова на португальском и употребил испанское: remordimientos de conciencia.

— Remordimientos? Ты учишь испанский, значит, сидишь в приличной тюрьме, — Лилиенталь закашлялся, пытаясь засмеяться. — Соблазни тенора Хозе и беги через крепостную стену.

— Ты старый омерзительный чахоточный педераст, — сказал я, чувствуя, как позвоночник леденеет, а ноги становятся слабыми, вот-вот переломятся, будто стрекозиное крыло. На какое-то мгновение я показался себе ужасно старым и больным, но это мгновение было тут же сметено неведомым прежде бешенством, меня как будто залило лютым чугунным жаром с ног до головы, телефонная трубка раскалилась в руке, будто реторта с аммиаком, в которую добавили оксид хрома. Этот опыт попался мне в билете по химии, я до сих пор помню пепельный дым, стелившийся под потолком кабинета — попадись мне что-нибудь другое, я бы завалил экзамен, получил бы паршивый аттестат, не поехал бы в Тарту, не встретился бы там с теткой и не стоял бы сейчас в кабинете следователя, разговаривая с предателем. Последнее слово я произнес вслух, и Ли озадаченно переспросил:

— Предателем?

— Со старым, уродливым и срамным фанфароном. Четки с кукишем тебе понадобились, жопа. Nao brigues comigo... — в трубке послышались длинные гудки, и я в ярости оглянулся на Пруэнсу, который нажал на клавишу.

— У вас было десять минут, — сказал он, — мне жаль, что вы не успели договорить.

— Это он, — сказал я, садясь напротив следователя. — Дайте мне карандаш и бумагу, я напишу все, что знаю. Этот человек меня подставил, и он должен понести наказание.