22 сентября премьер писал президенту, что операцию «Раундап» следует рассматривать как «определенно снятую с плана на 1943 год» и что это явится еще одним «огромным ударом для Сталина», а 14 августа он же говорил и писал в Москве о 1943 годе как времени «настоящих действий» против Германии. Черчилль не мог не отдавать себе отчет в том, чем чреват обман, следующий за обманом. Или он был убежден, что в 1943 году Советский Союз будет говорить сникшим голосом?

14 августа премьер передал Сталину контрзаписку, в которой выдавал «Следжхэммер» и «разговоры относительно англо-американского вторжения во Францию в этом году» за прием для введения врага в заблуждение, дабы заставить его держать крупные силы на французском побережье Ла-Манша. Он грозился вынести разногласия наружу и сообщить народу «убийственный аргумент» против «Следжхэммера». Публичная дискуссия, лез на рожон Черчилль, «значительно обескуражила бы русские армии, которые были обнадежены по этому поводу, и противник смог бы свободно дальше оттягивать силы с Запада». «Самым разумным методом, – заявлял премьер, – было бы использовать „Следжхэммер“ в качестве прикрытия для „Торча“ и провозгласить „Торч“, когда он начнется, вторым фронтом. Это то, что мы намереваемся сделать». И вообще, утверждалось в контрзаписке, Англия и США никаких обещаний насчет второго фронта не давали, а при тех оговорках, какими обставлялись переговоры с Молотовым по этому вопросу, у советского высшего командования не имелось оснований перестраивать свои планы[626].

Подобным настырным языком Черчилль отбивался от неприятных ему истин. В телеграмме Рузвельту 16 августа он признавался: «В целом я определенно удовлетворен своей поездкой в Москву. Я убежден в том, что разочаровывающие сведения, которые я привез с собой, мог передать только я лично, не вызвав действительно серьезного расхождения. Эта поездка была моим долгом. Ныне им известно самое худшее, и, выразив свой протест, они теперь настроены совершенно дружелюбно, и это несмотря на то, что сейчас они переживают самое тревожное и тяжелое время». Об осадке, который оставлял Черчилль Сталину на прощание, говорит следующий пассаж из той же телеграммы: «Любое утешительное или ободряющее послание, которое Вы сочли бы возможным направить Сталину, было бы полезным»[627].

Ф. Рузвельт направил 19 августа в Москву послание со словами признательности и уважения. «В Соединенных Штатах хорошо понимают тот факт, – писал президент, – что Советский Союз несет основную тяжесть борьбы и самые большие потери на протяжении 1942 года, и я могу сообщить, что мы весьма восхищены великолепным сопротивлением, которое продемонстрировала Ваша страна. Мы придем к Вам на помощь по возможности скорее и по возможности большими силами, как только сможем это сделать, и я надеюсь, что Вы верите мне, когда я сообщаю Вам об этом». Для убедительности шеф Белого дома к несбыточным посулам Черчилля прибавил свои собственные – увеличить уже в текущем (августе) месяце помощь Советскому Союзу[628].

Достаточно сравнить это президентское обещание с директивой Объединенного комитета начальников штабов № 100/1 от 14 августа 1942 года об очередности перевозок. Директива предоставляла «Торчу» преимущество перед всеми другими операциями в Атлантике. План «Болеро» отодвигался на четвертое место. Поставки в СССР предусматривались только через Басру. «Если возникнет необходимость отправлять военные материалы в Россию северным маршрутом, – говорилось в документе, – то рекомендуется делать это в последнюю очередь»[629].

30 августа в послании Черчиллю Рузвельт подчеркивал особую заинтересованность в обеспечении «Торча» по самым щедрым нормам и необходимость проведения высадки одновременно в трех местах. «Я считаю, что с этой целью мы должны пересмотреть наши силы и средства и содрать все до костей, – писал президент, – чтобы сделать возможной третью высадку. Мы можем на это время задержать русский конвой и другие торговые суда. Конечно, очень важно, чтобы все суда, предназначенные для двух высадок войск Эйзенхауэра, оставались нетронутыми. Следовательно, восточная высадка должна быть произведена с кораблей, которые в настоящее время не заняты в операции „Торч“»[630].

Британский премьер предложил Рузвельту отменить назначенный к отправке снаряжения Советскому Союзу конвой PQ-19, сорок кораблей которого уже были загружены. По его словам, альтернативой была бы «отсрочка даты начала операции „Торч“ на три недели». Он высказался за извещение Сталина о том, что до января 1943 года северных конвоев вообще не будет, упирал на важность единства Англии и США в этот «трудный момент в англо-американо-советских отношениях». «Мы дали торжественное обещание снабжать Россию, – отмечал Черчилль, – и могут быть самые серьезные последствия, если мы не исполним его»[631]. Президент «самым решительным образом» возразил против информирования Сталина о том, что «конвой не будет послан». Мотивировка этой сомнительной позиции издателями «Секретной переписки» опущена. Вместо нее к процитированной фразе прилеплен нелепый конец: «Оба наши послания должны быть составлены в таких выражениях, чтобы произвести на него (Сталина) приятное впечатление»[632].

Американские и британские умельцы придумали «выход» из положения – посылать в Мурманск и Архангельск не конвои, а «суда, плавающие автономно». Об этом решении Черчилль известил Сталина. В тот же день послал в Москву свою аккомпанирующую телеграмму Рузвельт. Владея точными данными о подноготной посланий из Лондона и Вашингтона, Сталин сухо ответил премьеру: «Получил Ваше послание от 9 октября. Благодарю Вас». Такого же ответа был удостоен президент[633].

Не иначе обстояло с операцией «Юпитер». Из телеграммы Черчилля Рузвельту от 22 сентября 1942 года и замечаний премьера 16 октября по поводу докладной записки канадского главнокомандующего генерала Макнотона следует, что «Юпитер» был для Лондона методом «поддержания контакта с Россией». В «Юпитере» его влек шанс заморозить «Раундап» до 1944 года[634]. После беседы с Черчиллем 9 ноября 1942 года посол США в Лондоне Вайнант докладывал об утрате англичанами интереса к форсированию Ла-Манша. Высадка в Северной Франции признавалась стоящей только в том случае, если она станет последним смертельным ударом по врагу, который уже подкошен ударами, наносимыми в другом месте.