Предвосхищая демарши военных, Рузвельт 30 июля известил их о том, что он рассматривает операцию «Торч» как основную в настоящее время, и мобилизация сил и средств для ее проведения должна осуществляться в первую очередь. Президент предложил немедленно известить о своей позиции Черчилля и просить его присоединиться к ней. «В соответствии с этой директивой окончательное решение должно быть принято к 15 сентября»[613].

Президентскому решению предшествовал обмен посланиями с Черчиллем, который заслуживает посвящения ему нескольких строк. Премьер в телеграмме 27 июля высказал удовлетворение тем, что Маршалла и Кинга обязали следовать курсом на «Торч». Теперь, писал британский лидер, «все зависит от скрытности и скорости и от наличия правильного графика политических и военных акций… Скрытность может быть обеспечена лишь с помощью хитрости. С этой целью я запускаю „Юпитер“, и мы должны также обрабатывать „Следжхэммер“ с предельной энергией. Это прикроет все передвижения в Соединенном Королевстве. Когда ваши войска двинутся для выполнения операции „Торч“, то все, кроме секретных кругов, должны будут считать, что они следуют в Суэц или Басру…».

Далее очередная фантазия или дезинформация о желании премьера разместить «20, 30 или даже 40 эскадрилий на русском южном фланге и тем самым помочь русским удерживать барьер, образуемый Каспийским морем, Кавказскими горами и Турцией, подтвердившей нейтралитет. Представляется также необходимым предложить Сталину что-либо солидное. Однако, что бы ни произошло, ничто не должно помешать операции „Торч“ или ослабить Окинлека (командующий английскими войсками, противостоявшими группировке Роммеля) до того, как он одержит победу»[614].

Ответ Рузвельта, посланный в тот же день, знаменателен двумя положениями: президент заявил, что он, «конечно, очень доволен результатами», достигнутыми при участии «трех мушкетеров» (Гопкинса, Маршалла и Кинга). «Я не могу не ощущать, – замечал автор, – что прошлая неделя явилась поворотным пунктом во всей войне и что теперь мы плечом к плечу идем нашим путем». Глава администрации поддержал мысль о «крайней важности» скрытности и быстроты и выразил надежду, что «октябрьская дата может быть передвинута на более раннее время»[615]. Таким образом, его сообщение начальникам штабов от 30 июля являлось всего лишь постскриптумом к тремя днями ранее ушедшему в Лондон «добро» курсу, который Черчилль навязывал главе администрации США с 1941 года. Причем Маршалл и другие не сразу узнали всю правду.

Слова президента о «поворотном пункте в войне» корреспондировали с оценкой командованием сухопутных сил США директивы CCD-94 как «коренного изменения в ранее принятой общей стратегии войны»[616]. Эйзенхауэр назвал день, когда Рузвельт принял решение о высадке в Северной Африке, «самым мрачным днем в истории».

Разумеется, если можно говорить о «поворотном пункте», то не в войне вообще, а в войне, которую вели Англия и США. Касательно западных держав перемены были глубокими и долговременными. Они способствовали тому, что мировая война приобрела еще более кровопролитный, разрушительный и затяжной характер. Агрессорам жаловали два года на продолжение разбоя. И что не обойти молчанием, на заклание обрекались новые миллионы и миллионы людей. Решение, издевавшееся над здравым смыслом, вовлекло Вашингтон в фарватер британской политики, выдержанной в колониальных и имперских традициях начала века, среди которых понятия чести и верности, разборчивости в партнерах и средствах пребывали на задворках.

Заявлять, что Англия и США шли на прямую и циничную измену союзным обязательствам перед СССР, было бы перебором. С другой стороны, чрезмерно щадящим руководителей Лондона и Вашингтона являлось бы суждение, что они просто из равнодушия к бедам других отворачивались от проблем советского союзника. Западные державы не приняли никаких практических мер, чтобы вынудить Гитлера снять с Восточного фронта пусть самую малую толику войск. Напротив, они ожидали и из этого исходили, что Советский Союз притянет к себе и свяжет еще больше, чем раньше, дивизий вермахта и «люфтваффе», дабы «Торч» прошел гладко[617].

После лондонских переговоров и, особенно, обмена посланиями между Черчиллем и Рузвельтом «стало совершенно ясно, – констатируют Дж. Батлер и Дж. Гуайер, – что с невозможностью проведения операции „Раундап“ в 1943 году все согласились обдуманно». 1 августа 1942 года Дилл телеграфировал, что, на взгляд американского руководства, решение об операции «Торч» исключает возможность проведения операции «Раундап». Британский премьер дал указание английским представителям «оспаривать» эту «американскую точку зрения». Выставляя Вашингтон в качестве силы, срывающей организацию второго фронта в 1943 году, он напускал вид, что не понимает, о чем речь, когда Эйзенхауэр, что называется, тыкал его носом в факты[618].

Нелояльность по отношению к советскому союзнику этаблировалась как норма. Произнести это вслух было затруднительно. Откровения изредка доверялись лишь совершенно секретным бумагам. В телеграмме Рузвельту 22 сентября Черчилль писал: «На совещании (с английскими начальниками штабов) у меня создалось впечатление, что операция „Раундап“ не только откладывается или приходит в столкновение с операцией „Торч“, но что ее следует рассматривать как определенно снятую с плана на 1943 год. Это будет второй огромный удар для Сталина». Под первым ударом понималось готовившееся сообщение о прекращении посылки северных конвоев до конца года.

Выложить карты на стол «было бы очень опасно», и «поэтому, – интимничал премьер, – я хочу начать штабные переговоры об операции „Юпитер“ и обо всех необходимых резервах…». «Резюмирую, – заканчивал Черчилль свою телеграмму, – моей постоянной заботой остается Россия, и я не знаю, как мы можем примирить это с нашей совестью, с нашим намерением не посылать больше конвоев PQ до 1943 года, с отсутствием предложений о совместных планах для операции „Юпитер“ и признаков весеннего, летнего или даже осеннего наступления в Европе». Премьер просил у Рузвельта совета, в какой упаковке преподнести неприятности Сталину, и поддержать Лондон в рискованной игре «по возможности твердо и быстро»[619].