– В коммуну, что ль, звали?

– Вы все смеетесь и очень неудачно, позвольте вам этозаметить. Вы ничего не понимаете! В коммуне таких ролей нет. Коммуна иустраивается для того, чтобы таких ролей не было. В коммуне эта роль изменитвсю теперешнюю свою сущность, и что здесь глупо, то там станет умно, что здесь,при теперешних обстоятельствах, неестественно, то там станет совершенноестественно. Все зависит, в какой обстановке и в какой среде человек. Все отсреды, а сам человек есть ничто. А с Софьей Семеновной я в ладах и теперь, чтоможет вам послужить доказательством, что никогда она не считала меня своимврагом и обидчиком. Да! Я соблазняю ее теперь в коммуну, но только совсем,совсем на других основаниях! Чего вам смешно! Мы хотим завести свою коммуну,особенную, но только на более широких основаниях, чем прежние. Мы пошли дальшев своих убеждениях. Мы больше отрицаем! Если бы встал из гроба Добролюбов, я быс ним поспорил. А уж Белинского закатал бы! А покамест я продолжаю развиватьСофью Семеновну. Это прекрасная, прекрасная натуpa!

– Ну, а прекрасною-то натурой и пользуетесь, а? Хе-хе!

– Нет, нет! О нет! Напротив!

– Ну, уж и напротив! Хе-хе-хе! Эк сказал!

– Да поверьте же! Да из-за каких причин я бы стал скрыватьперед вами, скажите, пожалуйста! Напротив, мне даже самому это странно: со мнойона как-то усиленно, как-то боязливо целомудренна и стыдлива!

– И вы, разумеется, развиваете… хе-хе! доказываете ей, чтовсе эти стыдливости вздор?..

– Совсем нет! Совсем нет! О, как вы грубо, как даже глупо –простите меня – понимаете слово: развитие! Н-ничего-то вы не понимаете! О боже,как вы еще… не готовы! Мы ищем свободы женщины, а у вас одно на уме… Обходясовершенно вопрос о целомудрии и о женской стыдливости, как о вещах самих посебе бесполезных и даже предрассудочных, я вполне, вполне допускаю еецеломудренность со мною, потому что в этом – вся ее воля, все ее право.Разумеется, если б она мне сама сказала: «Я хочу тебя иметь», то я бы почелсебя в большой удаче, потому что девушка мне очень нравится; но теперь, теперьпо крайней мере, уж конечно, никто и никогда не обращался с ней более вежливо иучтиво, чем я, более с уважением к ее достоинству… я жду и надеюсь – и только!

– А вы подарите-ка ей лучше что-нибудь. Бьюсь об заклад, чтооб этом-то вот вы и не подумали.

– Н-ничего-то вы не понимаете, я вам сказал! Оно, конечно,таково ее положение, но тут другой вопрос! совсем другой! Вы просто еепрезираете. Видя факт, который, по ошибке, считаете достойным презрения, вы ужеотказываете человеческому существу в гуманном на него взгляде. Вы еще незнаете, какая это натура! Мне только очень досадно, что она в последнее времякак-то совсем перестала читать и уже не берет у меня больше книг. А преждебрала. Жаль тоже, при всей своей энергии и решимости протестовать, – которуюона уже раз доказала, – у ней все еще как будто мало самостоятельности, таксказать независимости, мало отрицания, чтобы совершенно оторваться от иныхпредрассудков и… глупостей. Несмотря на то, она отлично понимает иные вопросы.Она великолепно, например, поняла вопрос о целовании рук, то есть что мужчинаоскорбляет женщину неравенством, если целует у ней руку. Этот вопрос у насдебатирован, и я тотчас же ей передал. Об ассоциациях рабочих во Франции онатоже слушала внимательно. Теперь я толкую ей вопрос свободного входа в комнатыв будущем обществе.

– Это еще что такое?

– Дебатирован был в последнее время вопрос: имеет ли правочлен коммуны входить к другому члену в комнату, к мужчине или женщине, вовсякое время… ну, и решено, что имеет…

– Ну, а как тот или та заняты в ту минуту необходимымипотребностями, хе-хе!

Андрей Семенович даже рассердился.

– А вы всё об этом, об этих проклятых «потребностях»! –вскричал он с ненавистью, – тьфу, как я злюсь и досадую, что, излагая систему,упомянул вам тогда преждевременно об этих проклятых потребностях! Черт возьми!Это камень преткновения для всех вам подобных, а пуще всего – поднимают назубок, прежде чем узнают, в чем дело! И точно ведь правы! Точно ведь гордятсячем-то! Тьфу! Я несколько раз утверждал, что весь этот вопрос возможно излагатьновичкам не иначе как в самом конце, когда уж он убежден в системе, когда ужеразвит и направлен человек. Да и что, скажите, пожалуйста, что вы находитетакого постыдного и презренного хоть бы в помойных ямах? Я первый, я готоввычистить какие хотите помойные ямы! Тут даже нет никакого самопожертвования!Тут просто работа, благородная, полезная обществу деятельность, которая стоитвсякой другой и уже гораздо выше, например, деятельности какого-нибудь Рафаэляили Пушкина, потому что полезнее!

– И благороднее, благороднее, – хе-хе-хе!

– Что такое благороднее? Я не понимаю таких выражений всмысле определения человеческой деятельности. «Благороднее», «великодушнее» –все это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Все,что полезно человечеству, то и благородно! Я понимаю только одно слово:полезное! Хихикайте, как вам угодно, а это так!

Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил считать иприпрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то все еще оставалась на столе. Этот«вопрос о помойных ямах» служил уже несколько раз, несмотря на всю своюпошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым егодругом. Вся глупость состояла в том, что Андрей Семенович действительносердился. Лужин же отводил на этом душу, а в настоящую минуту ему особеннохотелось позлить Лебезятникова.

– Это вы от вчерашней вашей неудачи так злы ипривязываетесь, – прорвался, наконец, Лебезятников, который, вообще говоря,несмотря на всю свою «независимость» и на все «протесты», как-то не смелоппонировать Петру Петровичу и вообще все еще наблюдал перед ним какую-топривычную, с прежних лет, почтительность.

– А вы лучше вот что скажите-ка, – высокомерно и с досадой прервалПетр Петрович, – вы можете ли-с… или лучше сказать: действительно ли и настолько ли вы коротки с вышеупомянутою молодою особой, чтобы попросить еетеперь же, на минуту, сюда, в эту комнату? Кажется, они все уж там воротились,с кладбища-то… Я слышу, поднялась ходьба… Мне бы надо ее повидать-с,особу-то-с.

– Да вам зачем? – с удивлением спросил Лебезятников.

– А так-с, надо-с. Сегодня-завтра я отсюда съеду, а потомужелал бы ей сообщить… Впрочем, будьте, пожалуй, и здесь, во время объяснения.Тем даже лучше. А то вы, пожалуй, и бог знает что подумаете.

– Я ровно ничего не подумаю… Я только так спросил, и если увас есть дело, то нет ничего легче, как ее вызвать. Сейчас схожу. А сам, будьтеуверены, вам мешать не стану.

Действительно, минут через пять Лебезятников возвратился сСонечкой. Та вошла в чрезвычайном удивлении и, по обыкновению своему, робея.Она всегда робела в подобных случаях и очень боялась новых лиц и новыхзнакомств, боялась и прежде, еще с детства, а теперь тем более… Петр Петровичвстретил ее «ласково и вежливо», впрочем с некоторым оттенком какой-то веселойфамильярности, приличной, впрочем, по мнению Петра Петровича, такому почтенномуи солидному человеку, как он, в отношении такого юного и в некотором смыслеинтересного существа. Он поспешил ее «ободрить» и посадил за стол, напротивсебя. Соня села, посмотрела кругом – на Лебезятникова, на деньги, лежавшие настоле, и потом вдруг опять на Петра Петровича, и уже не отрывала более от негоглаз, точно приковалась к нему. Лебезятников направился было к двери. ПетрПетрович встал, знаком пригласил Соню сидеть и остановил Лебезятникова вдверях.