Так вот, стало быть, чем разрешился весь этот вчерашнийужас. Всего ужаснее было подумать, что он действительно чуть не погиб, чуть непогубил себя из-за такого ничтожного обстоятельства. Стало быть, кроме наймаквартиры и разговоров о крови, этот человек ничего не может рассказать. Сталобыть, и у Порфирия тоже нет ничего, ничего, кроме этого бреда, никаких фактов,кроме психологии, которая о двух концах, ничего положительного. Стало быть,если не явится никаких больше фактов (а они не должны уже более являться, недолжны, не должны!), то… то что же могут с ним сделать? Чем же могут егообличить окончательно, хоть и арестуют? И, стало быть, Порфирий только теперь,только сейчас узнал о квартире, а до сих пор и не знал.

– Это вы сказали сегодня Порфирию… о том, что я приходил? –вскричал он, пораженный внезапною идеей.

– Какому Порфирию?

– Приставу следственных дел.

– Я сказал. Дворники не пошли тогда, я и пошел.

– Сегодня?

– Перед вами за минуточку был. И все слышал, все, как он васистязал.

– Где? Что? Когда?

– Да тут же, у него за перегородкой, все время просидел.

– Как? Так это вы-то были сюрприз? Да как же это моглослучиться? Помилуйте!

– Видемши я, – начал мещанин, – что дворники с моих словидти не хотят, потому, говорят, уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что темчасом не пришли, стало мне обидно, и сна решился, и стал узнавать. А разузнамшивчера, сегодня пошел. Впервой пришел – его не было. Часом помедля пришел – неприняли, в третий пришел – допустили. Стал я ему докладывать все, как было, истал он по комнате сигать и себя в грудь кулаком бил: «Что вы, говорит, сомной, разбойники, делаете? Знал бы я этакое дело, я б его с конвоемпотребовал!» Потом выбежал, какого-то позвал и стал с ним в углу говорить, апотом опять ко мне и стал спрашивать и ругать. И много попрекал; а донес я емуобо всем и говорил, что с моих вчерашних слов ничего вы не посмели мне отвечатьи что вы меня не признали. И стал он тут опять бегать, и все бил себя в грудь,и серчал, и бегал, а как об вас доложили, – ну, говорит, полезай за перегородку,сиди пока, не шевелись, что бы ты ни услышал, и стул мне туда сам принес и менязапер; может, говорит, я тебя и спрошу. А как привели Николая, тут он меня,после вас, и вывел: я тебя еще, говорит, потребую и еще спрашивать буду…

– А Николая при тебе спрашивал?

– Как вас вывел, и меня тотчас вывел, а Николая допрашиватьначал.

Мещанин остановился и вдруг опять положил поклон, коснувшисьперстом пола.

– За оговор и за злобу мою простите.

– Бог простит, – ответил Раскольников, и как только произнесэто, мещанин поклонился ему, но уже не земно, а в пояс, медленно повернулся ивышел из комнаты. «Все о двух концах, теперь все о двух концах», – твердилРаскольников и более чем когда-нибудь бодро вышел из комнаты.

«Теперь мы еще поборемся», – с злобною усмешкой проговорилон, сходя с лестницы. Злоба же относилась к нему самому; он с презрением истыдом вспоминал о своем «малодушии».

Утро, последовавшее за роковым для Петра Петровичаобъяснением с Дунечкой и с Пульхерией Александровной, принесло своеотрезвляющее действие и на Петра Петровича. Он, к величайшей своейнеприятности, принужден был мало-помалу принять за факт, совершившийся иневозвратимый, то, что вчера еще казалось ему происшествием почтифантастическим, и хотя и сбывшимся, но все-таки как будто еще невозможным.Черный змей ужаленного самолюбия всю ночь сосал его сердце. Встав с постели,Петр Петрович тотчас же посмотрелся в зеркало. Он опасался, не разлилась ли внем за ночь желчь? Однако с этой стороны все было, покамест, благополучно, и,посмотрев на свой благородный, белый и немного ожиревший в последнее времяоблик, Петр Петрович даже на мгновение утешился, в полнейшем убеждении сыскатьсебе невесту где-нибудь в другом месте, да, пожалуй, еще и почище; но тотчас жеопомнился и энергически плюнул в сторону, чем вызвал молчаливую, носаркастическую улыбку в молодом своем друге и сожителе Андрее СеменовичеЛебезятникове. Улыбку эту Петр Петрович заметил и про себя тотчас же поставилее молодому своему другу на счет. Он уже много успел поставить ему в последнеевремя на счет. Злоба его удвоилась, когда он вдруг сообразил, что не следовалобы сообщать вчера о вчерашних результатах Андрею Семеновичу. Это была втораявчерашняя ошибка, сделанная им сгоряча, от излишней экспансивности, в раздражении…Затем, во все это утро, как нарочно, следовала неприятность за неприятностью.Даже в сенате ждала его какая-то неудача по делу, о котором он там хлопотал.Особенно же раздражил его хозяин квартиры, нанятой им в видах скорой женитьбы иотделываемой на собственный счет: этот хозяин, какой-то разбогатевший немецкийремесленник, ни за что не соглашался нарушить только что совершенный контракт итребовал полной прописанной в контракте неустойки, несмотря на то, что ПетрПетрович возвращал ему квартиру почти заново отделанную. Точно так же и вмебельном магазине ни за что не хотели возвратить ни одного рубля из задатка закупленную, но еще не перевезенную в квартиру мебель. «Не нарочно же мнежениться для мебели!» – скрежетал про себя Петр Петрович, и в то же время ещераз мелькнула в нем отчаянная надежда: «Да неужели же в самом деле все это такбезвозвратно пропало и кончилось? Неужели нельзя еще раз попытаться?» Мысль оДунечке еще раз соблазнительно занозила его сердце. С мучением перенес он этуминуту и уж, конечно, если бы можно было сейчас, одним только желанием,умертвить Раскольникова, то Петр Петрович немедленно произнес бы это желание.

«Ошибка была еще, кроме того, и в том, что я им денег совсемне давал, – думал он, грустно возвращаясь в каморку Лебезятникова, – и с чего,черт возьми, я так ожидовел? Тут даже и расчета никакого не было! Я думал их вчерном теле попридержать и довести их, чтоб они на меня как на провидениесмотрели, а они вон!.. Тьфу!.. Нет, если б я выдал им за все это время, например,тысячи полторы на приданое, да на подарки, на коробочки там разные,несессеры,[60] сердолики, материи и на всю эту дрянь, от Кнопа,[61] да изанглийского магазина, так было бы дело почище и… покрепче! Не так бы легко мнетеперь отказали! Это народ такого склада, что непременно почли бы заобязанность возвратить в случае отказа и подарки и деньги; а возвращать-то былобы тяжеленько и жалко! Да и совесть бы щекотала: как, дескать, так вдругпрогнать человека, который до сих пор был так щедр и довольно деликатен?.. Гм!Дал маху!» И, заскрежетав еще раз, Петр Петрович тут же назвал себя дураком –про себя, разумеется.