Это звучит иначе, чем «10 недель», о которых Гитлер говорил Хевелю непосредственно перед началом кампании против Советского Союза. В этих записях находит отражение сюрприз, приготовленный Гитлеру боевой мощью Красной Армии и ее волей к сопротивлению. Содержание упомянутого разговора с Клюге сводилось к удержанию завоеванного пространства, в чем упорствовал Гитлер. Эта стратегия являлась в первую русскую зиму еще более или менее верной, по крайней мере, по большому счету. Пока еще следование ей не привело к серьезному кризису доверия в военном руководстве, как это произойдет год спустя, после Сталинграда. Тяжкой ошибкой Гитлера в первую русскую зиму явилось, вне всякого сомнения, смещение проверенных командиров, таких как Гудериан, поскольку они, лучше информированные о положении на фронте, проигнорировали поступавшие из ставки Гитлера «приказы держаться».

Оглядываясь назад, видишь начало «перелома» против Германии, «перипетию», «поворот судьбы» античной трагедии! Как «справится» Гитлер с его осмыслением? Будет ли он в сложной ситуации, в которую он сам себя загнал, реагировать разумно и трезво? Попытается ли он использовать пространство для переговоров, которым он, без сомнения, все еще в определенной степени располагал на рубеже 1941–1942 годов? Враждебное отношение президента США к рейху для Гитлера не являлось тайной. Известный сенатор-республиканец Роберт А. Тафт заявил еще в начале лета 1941 года буквально, что целью Рузвельта является «не спрашивая народ, подгонять развитие дальше и дальше в направлении к войне»[396]. Гитлер, без сомнения, являлся «подгоняемым» в глобальной политической игре. 11 июля 1941 года Хевель записал в дневнике, что Гитлер поведал ему с глазу на глаз, то есть глубоко лично, об «…этой борьбе, в которой меня принуждали идти от этапа к этапу».

Зимой 1941/42 года я лежал в лазарете неподалеку от Берлина, мне в какой-то момент вдруг стало ясно, что мать больше не верит в удовлетворительное окончание войны. Я уже рассказал выше: она — с серым, изможденным лицом — не возразила мне, когда я спросил ее в Штеттине, не пойдет ли теперь дело к войне против России — это был первый признак. От большой серьезности, с которой она заметила в лазарете, что «наверху» (в ставке фюрера) были очень нервозны по поводу силы сопротивления русских, вплоть до явственно слышной критики германской внешней политики вообще пролегала различимая цепь доказательств. Ее критика не была направлена против отца. Мать была, естественно, точнейшим образом осведомлена о его борьбе против войны с Россией. Когда Гитлер объявил войну теперь еще и Соединенным Штатам, она нашла, что ее наихудшие опасения подтвердились.

После того, как Рузвельт экономическим удушением добился того, что Япония первой нанесла удар, Гитлер выказал ему необъяснимую любезность, объявив войну США. Решение Гитлера родилось, вероятно, спонтанно и его мотивы до сего дня окончательно не выяснены. При получении новости о японском нападении на Перл-Харбор Гитлер спонтанно провозгласил: «Теперь Германия спасена!» Мать сообщила мне об этом с большой тревогой. Отец уверяет, что отговаривал от вступления в войну против Америки[397]. Это представляется правдоподобным. Министр иностранных дел, неоднократно выступавший против войны с Россией, не станет одобрять войну на два фронта.

Не пройдет и года, как тот же министр иностранных дел, по случаю высадки союзников в Северной Африке, предложит Гитлеру незамедлительно начать переговоры с русскими. Предложение, которое было сделано им еще до Сталинграда. Уже в Рождество 1941 года я стал свидетелем разговора между отцом и Гиммлером. Поскольку отец на Рождество не поехал в Берлин, я, после выздоровления и до отбытия в часть, посетил его в его резиденции в Восточной Пруссии. По какой-то причине Гиммлер появился у отца для совещания и остался на обед. В ходе беседы за столом — мы ели втроем — отец сказал Гиммлеру очень серьезно и настойчиво, что в предстоящее лето русская проблема должна быть решена. Это означало sous-entendu (намеком): если не военным путем, то дипломатическим! Гиммлер ничего на это не ответил.

Гиммлер, как мне в то время сообщила мать, в 1942 году, должно быть, прощупывал, можно ли привлечь отца к действиям за спиной Гитлера. Отец не ответил на зондаж — он считал Гиммлера за такую непригодную личность, чтобы в тогдашней ситуации начать, наряду с официальной, другую политику, какую только можно вымыслить. По всей вероятности, отец угодил бы под нож Гиммлера. Для такого сложного и смелого предприятия отсутствовала основа в виде какого-либо взаимного доверия. Но он также не использовал факт данного зондажа для интриги против Гиммлера. Мать всегда думала, что Гиммлер имел контакт с заговорщиками 20 июля, но оборвал его сразу же, как только покушение провалилось. Исчерпывающее выяснение этих постоянно курсировавших слухов и по сей день отсутствует. Однако понятно, что Гиммлер ради собственной безопасности пытался теперь устранить отца.

Объявление войны против Соединенных Штатов явилось второй роковой ошибкой, совершенной Гитлером в 1941 году. Он облегчил Рузвельту отнесение европейского театра военных действий отныне к приоритету американского ведения войны. При этом Гитлер не имел никаких оснований сразу же присоединиться к японцам, они этого, ввиду пакта о ненападении, также не сделали, когда он выступил против России. Объявление войны США означало по сути конец внешней политики Германии, во всяком случае, такой политики, на осуществление которой оказывал влияние министр иностранных дел. Деятельность министра иностранных дел свелась к упорным попыткам склонить Гитлера к зондажу возможности заключения мира с Советским Союзом, который без согласия Гитлера не имел бы никакого смысла. После требования «unconditional surrender», «безоговорочной капитуляции», провозглашенного Рузвельтом в Касабланке, лишь попытка с русскими имела, по мнению отца, шанс на успех.

Первое предложение отца немедля начать с русскими переговоры, после того, как союзники высадились в Западной Африке, Гитлер резко отверг. Отец описывает разговор, состоявшийся в спецпоезде Гитлера, следующим образом:

«Во время последовавшего разговора я, в кратких словах, высказал следующее мнение: англо-американская высадка является серьезной. Она показывает, что в корне неверно оценивался тоннаж противника и, таким образом, возможности нашей подводной войны. Если не удастся изгнать англо-американцев из Африки, что мне, судя по нашему транспортному опыту в Средиземноморье, представляется весьма сомнительным, Африка вместе с армией оси потеряна, Средиземноморье в руках врагов и Италия, и без того уже слабая, в тяжелейшей ситуации. Я придерживаюсь мнения, что фюреру необходимо решительнейшее облегчение ведения войны, и просил бы поэтому немедленную доверенность на установление контакта со Сталиным через советского посла в Стокгольме мадам Коллонтай по поводу заключения мира — и притом, если потребуется, ценой отказа от большей части завоеванной на востоке территории.

Едва я сказал про отказ от завоеванных территорий, как фюрер отреагировал самым бурным образом. Адольф Гитлер, вскочив с ярко-красным лицом, прервал меня и заявил с неслыханной резкостью, что он желает говорить со мной исключительно об Африке и ни о чем другом. Форма, в которой он это произнес, исключила для меня в тот момент повторение моего предложения. (…)