На следующее утро у меня приключилось с врачом столкновение, значение которого дошло до меня благодаря случаю лишь несколько месяцев спустя. У меня был жар, способность к восприятию, соответственно, несколько понижена, чему помог и упомянутый выше укол. Поэтому я не воспринял шум самолетного мотора, когда врач поспешно вошел в комнату, сообщив мне, что на деревенской улице приземлился «Физелер-Шторх», доставивший топливо, так как мы давно уже были отрезаны и окружены. Этот самолет захватит меня теперь для отправки в военный госпиталь. Я указал врачу, что было бы не слишком хорошо, если бы я, как офицер, был эвакуирован раньше рядового солдата. Вспыхнув, он дал мне понять, что это он, как военврач, определяет серьезность ранения и тем самым очередность эвакуации. Он был, несомненно, прав. Наконец, на мои возражения он отдал мне, на что имел право, «служебный приказ» лететь. В ответ я дал ему по-дружески понять, что в таком случае я, к сожалению, вынужден не подчиниться приказу. На какой-то момент мне показалось, я разглядел за официальной миной врача выражение глубокого понимания, он отвернулся со словами: «Вы — упрямый козел!» и отдал приказ погрузить на машину раненого бойца[403]. В последующие дни, когда каша постепенно заварилась не на шутку, самолеты у нас больше не приземлялись. Лишь сбрасывались контейнеры с грузами, но и они были каплей в море, если их вообще удавалось поднять.

На пятый день подошло к концу топливо, заканчивались боеприпасы, «Панцер-Мейер» выдал каждому лежачему раненому — таких у нас за дни непрерывных боев набралось немало — по пистолету. Каждый раненый должен был иметь возможность застрелиться прежде, чем его прикончат красноармейцы. Примеры расправ с ранеными имелись. Он хотел предпринять попытку прорваться ночью с боевой группой к своим пешим ходом, по глубокому снегу — отчаянное предприятие!

Так как с меня на перевязочном пункте срезали всю верхнюю одежду, на мне была только шинель, я ужасно мерз, когда мне приходилось выходить наружу. Так что торчал, по большей части, в хате, где располагался командный пункт. Рана меня в этих условиях даже не слишком беспокоила; хотя вся верхняя часть тела была разукрашена затеками, синими и зелеными, однако у меня не было, собственно, никаких особенных жалоб за исключением местных болей в районе пулевых отверстий. Мой танк, который мог стрелять только из пулемета, потому как пушка вышла из строя, стоя перед хатой Мейера, обеспечивал охрану командного пункта: «болеросы» — как бойцы по неизвестной причине называли русских (возможно, таким образом иронически обыгрывалось слово «большевик») — предпринимали попытку за попыткой ворваться в селение. Пока мы еще могли подавлять их огнем нашего башенного МГ, пока отважные гренадеры не выбивали их из местечка. Во второй половине дня я услышал Мейера, кричавшего по радио: «Макс, речь идет о роте!» Он разговаривал по радио с Максом Вюнше, командиром первой роты нашего танкового полка, пробивавшейся к нам. Уже сгустились сумерки, когда он и в самом деле прорвался к нам, преодолев кольцо русского окружения, так что боевая группа «Панцер-Мейера» со всеми машинами и ранеными смогла ночью выбраться к своим.

Оба пулевых отверстия в плечах между тем закрылись; так что я остался при роте. Слепыми ранениями в грудь требовалось заняться позже. Спустя несколько недель по окончании боев за Харьков наш врач отправил меня в полевой госпиталь, чтобы «посмотреть», где же, собственно, остались пули. Там меня поставили на голову, затем вновь на ноги, однако найти их не смогли. Выстрел — в упор, то есть с расстояния менее двух метров — должен был на своем пути вдоль и поперек всей верхней части туловища задеть лишь мягкие ткани. Должно быть, от этого происходил синяк необъятных размеров, из-за которого вся верхняя часть тела в течение нескольких недель светилась всеми цветами. После того как «Шторх» улетел из «котла», как тогда обозначался ареал, окруженный противником, Астхегер, мой командир роты, сообщил мне: «Твои люди были очень рады, что ты остался с ними!» В те времена такое поведение офицера, сравнимое с поведением капитана тонущего корабля, который он, в соответствии со своим кодексом чести, покидает последним, являлось, собственно, само собой разумеющимся; сегодня, по крайней мере, в Федеративной Республике оно вряд ли встретит понимание.

Через несколько дней погиб один командир роты и мне пришлось взять на себя командование седьмой ротой в тот момент, когда началось контрнаступление на Харьков. Я хорошо знал роту, так как полгода командовал в ней взводом. Мы добились некоторых успехов. Командир батальона сообщил, что он хочет представить меня по завершении боев к «Немецкому кресту в золоте». Командир полка, однако, держался мнения, что в моем случае с награждением стоит подождать. Как ни верти-крути, и «так» и «эдак», а все еще остаешься «белой вороной»! Вскоре мне пришлось в очередной раз узнать об этом. После завершения боевых действий у Харькова, на веселой вечеринке в группе разведчиков ближнего действия Люфтваффе, я услышал, как за моей спиной командир эскадры спросил нашего старшего офицера Генштаба: «Как там этот?» Вопрос заставил меня протрезветь. Как часто он задается за моей спиной? Наш 1a, как в германском вермахте называли старших офицеров Генштаба, ответил: «Мы хотели эвакуировать его раненого на «Шторхе» из котла, но он не полетел». Я вскочил, словно ужаленный тарантулом, и осыпал, признаюсь, в довольно непринятой между солдатами форме, нашего старшего офицера Генштаба горькими упреками. Я был бы поставлен в безвыходное положение, если бы меня лишили возможности отбиться от вылета из котла. Этот независимый человек лишь произнес в ответ абсолютно спокойно и по-дружески: «Вам не стоит волноваться. Вы не полетели. Таким образом, Вы на все сто процентов один из нас, а не “сын своего отца!”». Но это требовалось еще доказывать! Поскольку русские использовали «известных» пленных, зачастую против их воли, в пропагандистских целях, в дивизии хотели предотвратить, чтобы я, живым или мертвым, попал русским в руки.

Последовали недели ожесточенных оборонительных боев. Решение Хауссера сдать Харьков создало условия для того, чтобы отсечь и уничтожить острие русского наступления, нацеленного на Черное море в намерении осуществить «супер-Сталинград» в районе Донца. Манштейн несправедливо судит в своих мемуарах о Хауссере и его танковом корпусе СС, хотя решение Хауссера оставить Харьков, невзирая на приказ фюрера, и спасти две дивизии, явилось необходимым условием операции Манштейна по перехвату и уничтожению русских, уже наступавших на Днепропетровск. Нашей дивизии выпала задача прикрытия операции с тыла. Иногда лишь «вуаль» пехоты представляла собственные линии, поскольку тяжелые потери недельных боев к этому времени еще не удалось возместить. Бедные пехотинцы в лютый холод неделями не видели ни одного дома.

В начале марта должны были и мы перейти к контрнаступлению. Марш к исходному району представлял в метель значительные трудности. Наши Т-IV, несмотря на их в сравнении с Т-34 узкие гусеницы, кое-как преодолевали сугробы; нашему колесному транспорту это было не под силу. Нам ничего не оставалось, кроме как тянуть машины танками; довольно гротескная картина, но, к сожалению, никакое не исключение. Мы продвигались на Валки. Здесь мы, поставленные передовой ротой, как уже упоминалось, в одной низине застали врасплох отходивший русский пехотный полк. Наши МГ свирепствовали в рядах русских! Роли, наконец, переменились. На следующее утро нас направили на Люботин. И вновь моя рота, в которой остались три Т-IV, была передовой. Мы натолкнулись на фронт русских противотанковых пушек, которые мы удивительным образом смогли без потерь уничтожить. Во второй половине дня на окраине Люботина другой фронт противотанковых пушек. Их мы также расстреляли быстро и без потерь, так что в моем распоряжении все еще находились три танка. Правда, у нас теперь не осталось больше осколочных снарядов, необходимых для поражения небронированных целей, таких как противотанковые пушки. Люботин, город, протянувшийся на километры, лежал перед нами, киша русскими, которых можно было повсюду хорошо разглядеть на снегу. Пока я еще размышлял, что делать — мы не имели в тот момент связи по радио с командиром и стояли в низине, — автомобиль позади меня сообщил по радио, что я должен открыть люк: Витт, командир 1-го гренадерского полка, стоит у моего танка.