детей. Как страдала гордость Эвера из-за Лина и той своры. Как стойко он все переносил. И как… как…

Как надломился его ум, Валато. Примерно как твой, может?

Ты ведь тоже сошла с ума не сразу. Сколько мы прожили мирно? Половину срока точно. Какая ты была любопытная, живая, а все, что тебя печалило, – белокурые волосы от бабки. Физальские, да. А ты черные хотела, черные, как у коренных гирийцев и как у этих… соседей наших. С Дикого континента. А я вот тебя белокурой любил, ну а Дикий континент… чего смотреть, мало ли в мире чудаков? Глаза что закатное море, патлы до поясов, толстогубые улыбки в пол-лица – неужто красиво? А уклад? Да, доплыли туда наши странники, но по мне так могли и не доплывать. Нет рабства – в этом молодцы. Но и государств нет – одни племена навроде тех, что обокрали богов. С другой стороны, волшебники там… волшебники не сходят с ума, обходясь одними фамильярами-птицами. Растения диковинные вроде кофе да ку-ку-ру-зы сладкой. Зимы нет. И при этом ни городов, ни кораблей, ни больниц даже – сплошь шалаши из листвы, лодчонки да лачуги. Такая цена у мира без рабства? Объятия с дикой природой, наскальная мазня вместо картин, молчание богов – ведь мало ходят красные на поклон к Святой Горе, и правила у них чуть иные – вроде «Не бери у природы больше, чем на пропитание»? Нет, кир. Мы уже не готовы к этому, а им еще не по душе наш «грязный мир». Но ты…

Плиниус-с-с.

Виолы дрожат, перчатка ловит яркий блик. Озираюсь. Почудилось? От жары и тревоги голова кипит, надо бы пойти прогуляться к морю до ужина… сейчас пойду. Пойду, только еще чуток посижу. Подумаю. Повспоминаю. Погрущу.

Дикий континент… он тебя, Валато, чаровал. Лучше бы манил еще больше – может, и не сманила бы Физалия. Я ведь не заметил, как она поселилась в твоих мыслях, как пустила корни, хотя отец твой о ней не вспоминал. Он-то в свое время просто принял решение Иникихара – дать физальцам волю, пока не начали требовать. Он-то видел: они вызревают, как вино, вспоминают, кем были до Великого Шторма. Как бороздили моря на галерах. Как строили прекрасные крепости и действительно оставляли жить только сильных младенцев. Как вышитые их швеями-волшебницами цветы и трезубцы делали простую рубашку непробиваемее доспеха. Так бывает с каждым народом – он рождается, живет, расцветает, потом может ослабнуть и задремать в чужой тени, но позже пробуждается снова, и лучше ему не мешать, не прерывать бесконечный круг, а то потом прервут твой. Иникихар все это чувствовал. А вот неназываемый, Истабрулл, его брат…

О нет. Истабрулла я вспоминать…

Плиниус-с-с.

Кровать скрипит, когда я вскакиваю. Неужели мидии у Илфокиона были подпорченные? Они, говорят, могут испортиться так, чтобы ты не слег, но увидел странные сны или услышал странные голоса. Облизываю сухие губы, сглатываю… вот ерунда. А может, предостережение богов: «Верно, верно, не упоминай Истабрулла, никогда не упоминай Истабрулла, особенно в душные дни, похожие на тот самый. И тем более не упоминай, как на самом деле он сошел с ума».

– Кхар-р… а-а-апчхи!

Резкий шум по ту сторону окна приближается, крепнет – и Скорфус влетает кувырком, едва не сбив одну из кадок с виолами. Нет, лишь задевает когтями пару цветов, да так, что они падают, аккуратно срезанные, на пол. Скорфус шлепается рядом, неуклюже раскорячив лапы, но тут же подбирается и начинает неистово встряхиваться. Ого-о, он поживее той вялой лохматой горжетки, что прижимала к себе моя бедная дочура еще утром.

– Денек добрый, – говорю, спешно идя навстречу и приглядываясь. Да, правда, поживее. – Эй, а я волновался за тебя, меховой мешок!

Он поднимает ясный желтый глаз, упирается им в меня и секунду спустя раздвигает зубастую пасть в белой улыбке. Хлопает крыльями – и, еще раз встряхнувшись, принимает более-менее сидячее положение. Но молчит.

– Как ты?

Заметив виолы на полу, он опять наклоняется и задумчиво подъедает их, втянув губами одну за другой, как устриц из створок. Никаких манер, а впрочем, чего ждать, он всегда такой. Куда больше беспокоят явные потуги выиграть время, понять, как мне ответить. Скорфус, наглая шкура, за словом никуда никогда не лезет, обычно и не думает, что, кому несет.

– М-м-м. Поспал, – наконец неопределенно отзывается он. Вспархивает резко, рвано – и приземляется на подоконник меж кадок. А вот это движение уже потверже, ближе к привычной грации, точно прямо в воздухе к Скорфусу вернулись силы. – А вы, толстый король?

А я-то что? Со мной ничего и не было. И опять он… а-ар-р, вот есть у него для каждого в замке какое-нибудь ласково-гаденькое прозвище: Орфо – «человечица», Илфокион – «куколка», мои патриции все как один – «мышата», а Эверу явно быть «двуногим». Я «толстый король». Хотя не так вообще-то и толст!

– Не поспал. – Пожимаю плечами. – Работал. Но чудовищная эта жарища…

– Нет. – Он качает головой, потом лениво обвивает себя хвостом. – Что вы тут ошиваетесь?

Проклятие. Я-то не кот, мне не стоит гулять где вздумается, особенно в чужих спальнях. Еще и слово такое нашел – «ошиваться»! Емкое, что бы ни значило. И какое-то презрительное.

– Я не… – все же начинаю, а потом безнадежно машу рукой. – Да случайно забрел, Скорфус, дверь была открыта. Уже ухожу.

Он поднимает светлую полоску шерсти над глазом в знак удивления, но молчит: то ли не видел, как я печально сидел на кровати Эвера, то ли просто решил не лезть. Так или иначе, снова спрыгивает на пол, идет к двери уже достаточно твердо, крылья сложил за спиной – а хвост выставил трубой. Бредя следом, неосознанно усмехаюсь: отлегло от сердца-то, хоть одной проблемой у дочуры меньше: наглый поросенок в теле кота выздоровел и снова будет ее взбадривать. И… гасить, ведь так? Гасить, потому что Эвер…

– Настолько к нему привязаны? – спрашивает Скорфус уже с порога. – Это… занятненько.

Скотина. Нет, все-то он увидел или учуял. И отпираться бесполезно.

– Не думай только лишнего ради всех богов! – Даже поднимаю ладони: больно едкая у него морда, прищурен глаз. – Ни в коем разе я не как его хозяин или…

– Не понимаю, о чем речь, – с нажимом говорит Скорфус, и плевать, что это, равнодушие или такт. – Просто уточняю наблюдения.

Я оборачиваюсь, чтобы окинуть комнату последним взглядом: перчатку, блики на которой стали ярче и багровее, виолы, книги, кровать. Щемит проклятое сердце: все здесь дышит Эвером, мальчишкой, которого