крылья так, чтобы над головой его они сошлись кольцом. Орел… Странные люди. Дикие, как их земля. Но, видимо, зоркие.

– Вам лучше знать это, смуглый вождь, – так сказал мне один их посланник, тот, что прибыл с первым, давним кораблем, груженным кофе и желтозубкой. Любопытный малый с тяжелым лицом и этим же закатом в глазах. – Ваша супруга, вождь. Она очень больна.

Ты улыбалась тогда в стороне, безмятежная и белокурая, в голубом платье, и рассматривала его приветственный дар – маленький черный цветок со сложным именем, запертый в круглую банку из тонкого стекла. Ты была такой волшебной… счастливой. А я смотрел в закатные глаза чужака, чьи братья даже корабли строить не умеют, и насмешливо спрашивал:

– Чем это? Все мы, слава богам, здоровы. Это вы в наших краях можете захворать, раз даже ваши цветы, – я покосился на эту ыр… ур… орхидею, – не выдержат, по вашим словам, нашего воздуха и должны жить в банках.

Я бросил ему вызов, он это понял и приподнял подбородок. Взгляд сразу стал из глубинно-мудрого высокомерным, ледяным, неприветливым, и даже крупные черты, которые у нас назвали бы «деревенскими», не делали этого человека проще, ближе.

– Призраками, смуглый вождь. Призраками. – Он помедлил, отступил на мягкий кошачий шаг. – Я чувствую: тут у вас многие ими больны. Поэтому мы уплываем уже завтра.

Так-то. Так и живем ведь: пригонят они свое добришко на наемном корабле, забьют трюм уже нашим добришком, да и назад. Не пускает нас вглубь Дикий континент, и его люди не ездят нашими тропами, не живут в наших дворцах. До сих пор так, Валато. До сих пор. А я ему – тому человеку, ныне уже тоже вождю, как его… Орлиному Ребру в Белом Песке… так и не написал, не признал его правоту, не спросил, что же мне делать и кто еще болен-то, а ну как я сам?

Но твоя орхидея… твоя орхидея…

Плиниус-с.

Кто-то мчится на меня сзади, поднимая вихрь, и я, удивленный тем, как глубоко задумался, готов повернуться…

Спину пронзают пять стремительных ножей, холодных, как самая ледяная пещера.

Морская пена окрашивается красным; падая, я это вижу.

В затылок все ласковее и настойчивее дышит горячий ветер.

Часть 3. Правила монстров

– Смотри, погиб твой сад, и всюду виолы, ландыши, вербена и тимьян. Какая мерзость.

– О.

Я отомщу ей и за это тоже. За розу каждую свою, гвоздику, гиацинт.

– Смотри, в крови и руки, и лицо. Ее. Мои. Твои. Как руки эти хрупки…

– Как сердце успокоилось мое, что корчится король, что кровью истекает. Скажи…

А сложно это – овладевать другим и тело воле подчинять?

– О нет, ничуть, ведь много она прячет. В осколках самое себя, там много

И грез, и отражений, и надежд. Того, кем стала,

Кем стать могла бы, что могла б сказать.

Увидеть и почувствовать. Она

Меня не замечает вовсе. Скоро ей быть моей. И мы начнем. А он?

– Он крепче, крепче, чем казался, но

Меня он помнит. Помнит, ненавидя. Зовет – и я иду.

Они похожи в том. Похожи все, кто мертвецов своих лелеет.

Любя или хуля.

– Что на сердце его?

– И боль, и страх.

– Не жаль тебе его?

– Ничуть. Убьем еще двоих, а там…

– А там и срок придет девчонке

Стать королевой. На свою беду.

1. Кошмар наяву. Орфо

Ноги как чужие – еле держат, предательски дрожат. Со стороны кто-то мог бы подумать, что я боюсь, но, к счастью, мы одни. И, тоже к счастью, я пока слишком слаба, а вдобавок владею собой. Хотя мечтаю, просто мечтаю хлестко вскинуть руку и отправить этого ублюдка в полет к стене, впечатать в камни со всей силы, до хруста спины, и… и…

О горе мне. Я должна забыть эти порывы. Они недостойны принцессы. И волшебницы.

– Никто. Не давал. Вам. Таких полномочий, – чеканю вслух, облизывая сухие губы. Ровно посередине нижняя треснула, на языке омерзительный железный вкус. – Никто, кир Илфокион.

Он стоит прямо, но не навытяжку, вздернул подбородок, а вот трясучку победить не может, никак. Тоже ведь можно решить, будто испугался меня. И тоже неправда: просто не спал; уже несколько раз я замечала, как он нетвердыми руками стискивает гудящую голову, что-то бубня.

– Знаю, – бросает, будто плюет под ноги. – Знаю, принцесса. Но давайте начнем с простого: я остался без приказа. И сделал то, что счел правильным. В ваше отсут…

– Вы еще меня обвиняете? – Мои кулаки хрустят, я топаю ногой. Нет, определенно, ты сейчас у меня полетишь, если не заткнешься, полетишь, как… – Меня?! Да вы на меня посмотрите! – Картинно раскидываю руки, демонстрирую исцарапанные вены. – Цените уже то, что я прямо сейчас стою перед вами и наконец могу говорить, то, что я…

Он спохватывается: быстро, дробно стучит кулаком по фибуле, а потом еще и сгибается в поклоне, обрывая меня на полуслове этим изящным движением. Волосы качаются, глаза из-за них блестят настороженно, выжидательно. Да. Он сам все понимает. Понимает, что во многом не прав и что я могу броситься, но не бежит и не напирает по-настоящему. Уже заслуживает уважения.

– Да, принцесса, – говорит он, тихо вздохнув и распрямившись. – Да, не сомневаюсь, что здесь сыграло немалую роль ваше мужество. Признаться, мы все уже немного сомневались, очнетесь ли вы вообще, и не понимали, что делать, если нет.

Он вяло улыбается. Глаза полны страха, под ними огромные мешки. Я даю себе мысленную затрещину: так, хватит, хватит, ничего уже не поправишь. Пока ты, Орфо Каператис, мучилась кошмарными ночами и днями, а твой отец истекал кровью, окруженный перепуганными медиками, целериону, как и Сенату, подобало хоть что-то сделать, хоть для выяснения обстоятельств. Илфокион решил то, что решил. Патриции – даже кир Мористеос! – согласились, попросив лишь проявить дипломатичность. Что ж… учитывая, что прямо сейчас мы стоим не возле темницы, а возле большой светлой двери, пусть и в самой-самой высокой замковой башне, башне Волшебства, – дипломатичность проявлена. Насколько возможно. И все-таки…

– И вот я здесь. – Решаю не заводить по четвертому кругу гневные упреки. – И утверждаю еще раз: принцесса Клио не виновна. Как минимум она не умеет драться и не управилась бы с этой чудовищной перчаткой. Как максимум…

Боги, как максимум это самое безобидное создание, какое я встречала за последнее