Если у человека не будет детей, значит ли это, что все кончается тобой, ты — последний, и после тебя провал, ничто? «У других ведь есть дети, и будут дети, — попытался он себя успокоить. — Какая разница? Дети есть дети, и пока они есть, ничто не может наступить, вот так. Не смей думать о ней, — приказал он себе. — Ты не смеешь о ней думать. Она будет жить, и у нее будут дети».

От непрерывного движения большого количества людей, шедших пятью колоннами с интервалами метров в двести, стоял сухой металлический привкус во рту. Они шли уже давно, хотелось пить, хотелось остановиться, сесть на землю, разуться и больше не двигаться, скорее получить свою порцию свинца, задохнуться, и все разом кончить. Шел Скворцов впереди срединной колонны под присмотром трех человек, шел уже обреченный, готовый к самому худшему: в хвосте этой же срединной колонны ехал в сопровождении семи младших офицеров генерал-майор Зольдинг. Несмотря на сильную усталость и крайнюю степень напряжения, Зольдинг чувствовал себя подтянуто, бодро, даже молодцевато, он был уверен в успехе операции. Если бы Скворцов не указал тот незащищенный, неохраняемый проход между краем болота и лесами, с ложным минированием, — крайне важная подробность, сообщенная пленным, — где можно безопасно и скрытно вывести войска к партизанским незащищенным тылам, пришлось бы гораздо труднее, тогда надо бы решаться на долгую осаду, что крайне нежелательно в настоящих условиях. План самой операции как раз очень прост: за день подойти к партизанам, к главным резервам, к их расположению километров на десять — пятнадцать, переждать короткую ночь и с первыми проблесками утра неожиданно ударить и смести все. Все продумано с великой тщательностью, и даже если по какой-либо причине фактор неожиданности не сработал бы, сил вполне хватит на то, чтобы завязать бой в партизанских тылах; вторая ударная группа по первому сигналу вступит в лес с другой стороны.

И как всегда бывает после окончания любого дела, останется сожаление, что это так долго ожидаемое дело много меньше, чем он где-то втайне, даже не признаваясь себе, ожидал. И, честно говоря, даже если удастся откровенно усмехнуться в лицо Трофимову, он, генерал-майор Зольдинг, тут же ощутит, что это не стоило усилий, затраченных им самим лично на подготовку и проведение операции, что, не будь этого тяжелого дела, он, возможно, пожил бы лишнюю неделю, месяц, год; кто оценит эту его потерю и самоотреченность? Никто. Двое однокашников, с которыми одновременно началась его служебная карьера, давно уже в генеральном штабе. Что, например, такой генерал, как Франц Зильберт Оппель с его тупостью и высокомерием, может дать Германии?.. И все-таки, несмотря ни на что, очень хотелось встретиться с этим Трофимовым лицом к лицу (конечно, в весьма определенных обстоятельствах), и с удовольствием спросить: «Ну и как, Трофимов? Говорят, ты был командиром самой крупной банды в здешних лесах? И самой активной?» Зольдинг подчеркнет это был особенно жирно. За такой момент он бы многое согласился вытерпеть и многим бы поступился.

Конечно, вся эта долгая и трудная операция проводится не для удовлетворения его самолюбия, а для достижения целей высшего порядка, в какой-то мере для успеха готовящегося нового летнего наступления немецких армий, и во имя победы Германии в конечном счете, но это все равно ничего не значит. У него, у Зольдинга, здесь своя необходимость, свой особый счет.

Зольдинг покачивался в седле, подныривая под низкие ветки или отводя голову в сторону; в любом случае он уверен, что с Трофимовым и его бандой все кончено, он с удовольствием наблюдал, как конь туго стрижет ушами, косит назад, на седока, настороженным, налитым лиловым светом глазом; временами Зольдинг наклонялся и смахивал перчаткой с лоснящейся шеи коня липких лесных комаров и назойливых слепней. Уже солнце поднялось достаточно высоко, и воздух стал суше, появился легкий солнечный ветер; он заметил Скворцова, стоящего в сопровождении трех солдат, очевидно ждущего его. Зольдинг подъехал и рассчитанно, красивым движением придержал коня; утопая всеми четырьмя копытами в мягкой лесной земле и пытаясь схватить мягкими серыми губами траву, конь послушно остановился; Зольдинг легко сжал ему бока, и конь вскинул голову, слегка вытянул сухую морду, внюхиваясь в плывущую навстречу волну запахов; был запах зверя, меда, незнакомых, но, несомненно, вкусных трав, запах древней, уже заснувшей в крови, вольности, и ноздри коня задрожали; он хотел заржать, рука Зольдинга, предупреждая, резко рванула, оттягивая голову назад, и во рту у коня стал сильнее привычный запах сырого железа. Он вскинул голову и замер, лишь где-то посредине ушей чувствовалось такое напряжение, что Зольдинг счел нужным несколько раз хлопнуть коня по шее и успокоительно сказать:

— Тихо… Тихо…

Синяки на лице Скворцова прошли, остались неровные желтоватые бугры и пятна. Зольдинг опять почувствовал поднимавшееся слепое раздражение. Вот так, увидишь однажды человека, и он сразу становится тебе неприятным на всю жизнь. «Мы ненавидим людей за то зло, которое мы им сделали». Да, Зольдинг читал Достоевского, но и Достоевский, этот гений с глазами безумца, не приблизил Зольдинга к пониманию психологии русских.

Вот этот, ровесник Пауля, он вырос после революции. Как же в нем связалось прошлое с настоящим, ведь без этой связи ничего не бывает. Нет, нет, никакие идеи не переделают сущности человека, все в нем вместе, все рядом, и возвышенное и подлое. Прав Достоевский: пытаясь понять через него русскую душу, он, Зольдинг, всегда упускал, что гений принадлежит всем и отражает всех.

Зольдинг сейчас не понимал, зачем взял в экспедицию Скворцова. Вероятно, чтобы проследить за ним до конца. А так ведь его роль кончилась, ненужный хлам на земле, и потом при виде его Зольдингу всегда вспоминалась собственная неумелость держаться на допросах.

— Что вы? — спросил Зольдинг по-русски, на полуслове останавливая хотевшего что-то доложить молодого унтер-офицера, старшего из конвоя Скворцова.

— Мне кажется, нужно слегка изменить маршрут, — сказал Скворцов, не глядя на генерала. — Если мы так будем идти, километров через двадцать все равно придется обходить болото. Оно километров десять — пятнадцать протянется.

«Все правильно, — с каким-то брезгливым внутренним чувством облегчения подумал Зольдинг. — Нет, я никогда не мог бы стать предателем. Тот, второй русский, самоубийца, избрал честный путь. Точные данные разведки, о которой Скворцов, конечно, не подозревает. Но мы пойдем известным маршрутом, торопиться нам некуда».

— Ну, как хотите, — негромко добавил Скворцов, поняв решение Зольдинга еще раньше, чем генерал что-нибудь сказал. — Мне что, мне, чтобы потом на меня не орали.

«Мне что, — думал Скворцов, опять шагая в голове срединной колонны. — Мое дело сказать, а ваше как хотите».

И оттого, что маршрут после его предупреждения ничуть не изменился, его в какой-то мере насторожило. Не надо себя чересчур обнадеживать, — сказал он. — Нельзя уж так точно утверждать, что они поверили ему наверняка. Зольдинг умен, в уме ему не откажешь, а впрочем, наплевать. Ведь они все равно идут, поверили ему или нет, а идут, и это самое главное. Он стал думать о том, что его в любой момент могут пристрелить сзади, в затылок, как это они отлично умеют, и он пытался бороться с этим чувством. Временами ему очень хотелось пригнуться и броситься куда-нибудь в густые заросли, и в один момент легко можно было сделать это, но он вспомнил о собаках, их вели позади колонны, кажется, восемь или десять штук. Чувствуя холод в мгновенно взмокшей спине, Скворцов покосился на молодого унтера, тот на ходу курил, и Скворцов попросил его жестом дать сигарету, и унтер дал, уже прикуренную, и на ходу дружелюбно похлопал Скворцова по плечу.