Оттого, что все пока шло по плану, Зольдингу казалось, что и в седле сидит он особенно ловко, и тело у него ловкое, сильное, он с удовольствием подумал о возвращении в город, какой будет триумф и с каким наслаждением он выспится в своей изысканно-строгой, удобной квартире с лепными потолками и палевыми с золотом обоями в кабинете на черном безотказном клеенчатом диване. Но в то же время именно оттого, что все шло так хорошо, без зацепки, бесшумно и гладко, Зольдингом постепенно начало овладевать смутное чувство неуверенности, какой-то ошибки, совершенной им в самом начале. Он продолжал раскачиваться в седле, внешне спокойный, невозмутимый, и движение продолжалось, он только передал полковнику фон Лансу команду приготовиться к выполнению второй половины намеченной операции. Он ничем не выдал охватившего его чувства тревоги.

И когда пошел сосновый лес, от яркого солнца — медный, чистый, высокий, гораздо выше, чем был на самом деле, с редкой травой из-за густого слоя многолетней хвои на земле, с редкими, крупными темно-синими колокольчиками, Зольдинг, в один миг вспомнив всю историю с пленными партизанами, допросы и разговоры, вспомнив все те странности в их поведении, и пораженный, почти парализованный на минуту необыкновенным каменным безмолвием кругом, бесшумно, беспрепятственно самовыполняющимся планом операции, десятками других деталей, которые пришли в голову, он, весь железный от напряжения, от мысли не успеть, остановил коня и приказал едущим за ним офицерам немедленно остановить движение колонн, — немедленно! — подчеркнул он, и понял, что не успел, потому что высокая огромная сосна метрах в ста от него стала падать на него, покачнулась и стала падать все в той же удивительной безмолвной тишине, и только слышался все усиливающийся свист ее падающей, выгибающейся вершины. Зольдинг оцепенело глядел на нее, и сразу гулко ударил первый взрыв.

20

«Моя Шура, — думал Скворцов, — тебя уже никогда не будет для меня, кончено. Вот оно как на этом свете; но, странно не это, странно, что это еще меня волнует. В сущности, для всех меня уже нет, я уже не существую. А что меня сейчас должно волновать? — спросил он зло. — Уж не Зольдинг ли? Перед смертью Веретенникова я рассказывал ему о греках, красивые были люди, красивые оставили после себя легенды.

Что это со мной?» — опять затосковал Скворцов, вспоминая себя босоногим мальчишкой, с глубокими цыпками на ногах, с целой пазухой холодных, тяжелых слив, наворованных в соседнем саду. Кто-то толкнул его в спину, и он упал и раздавил сливы, а потом они подрались с соседским мальчишкой Федуном. А теперь если сегодня к вечеру еще останется возможность дышать и двигаться, просто произойдет одно из тех чудес, о которых любила рассказывать тетка в детстве. Нет, не останется, чудес не будет.

И тут он опять вспомнил, как тяжелы и прохладны были у него за пазухой сливы; Скворцов услышал звучный свист в вершинах деревьев, — черный дрозд; Скворцов с жадностью прислушивался к звукам леса, жадно глядел по сторонам, стараясь запомнить. Запомнить? Зачем, для чего ему было запоминать? Мир красок кругом почти угнетал своей яркостью. Осталось каких-нибудь полчаса. Чуть меньше или чуть больше. За эти полчаса все равно ничего хорошего для него уже не будет. За последний год убиты почти все люди, которых он любил. Юрка, Веретенников…

Он вспомнил Камила Сигильдиева, татарина, лингвиста, засланного переводчиком; он практиковался с ним в немецком, и Камил терпеливо выправлял ему произношение; сколько на его памяти разослано в разные концы — на службу в полицию, переводчиками в различные комендатуры, даже в гестапо; никто из них больше не возвращался в отряд; о них узнают лишь потом, когда все кончится. Для него все кончится сейчас. Какая тебе разница, что будет потом. Но другие останутся. А Шура должна остаться, потому что она продолжение его, и пока она жива, он не умрет.

А теперь моя очередь, теперь я знаю, почему верят в бога, — можно все свалить на него. Просто тогда все происходит легче, ведь действительно непонятно, где же я буду через полчаса. Неужели все кончено и осталось несколько минут? У меня, конечно, есть возможность рвануть в заросли, но у немцев собаки, они ведь сразу возьмут след.

Странно, Зольдинг едет победить, а я иду умереть. И все как раз наоборот. Кто-то из нас окажется в дураках. Почему страшно думать о Шуре? Потому что через несколько мгновений я этого не смогу? А что же смогу, ничего? А Шура? Нет, лучше о чем-нибудь другом. Была ведь еще Лида, бог мой, он ведь совсем о ней забыл! Лидия Николаевна, учительница физики, ей еще казалось, что она его любит, не может без него.

Странно, через полчаса его не станет, что стоит ее любовь, когда она ничего не знает и никогда не узнает? И Шура… хватит, — он запретил себе думать о Шуре. Нужно облегчить себе последние четверть часа… Есть небо, трава и этот непрерывный зеленый шум леса. И больше ему ничего не надо, и больше ничего нет. И не надо ни с чем прощаться, ведь ничего нет. А лес и деревья, и прозрачный зеленый шум будут с ним до конца, никто не сможет отнять, это его, это будет с ним до конца, зеленые стволы будут до конца окружать его, как добрые старые друзья. А все остальное — чушь, остального — нет. Ты сделал свое дело, хорошо сделал, а все остальное — чушь, лишнее. Ты можешь успокоиться: ты выдержал. А помнишь? С Веретенниковым вы уходили ночью. Помнишь? Веретенников сказал: «Тише, не разбуди ребят». А потом он не выдержал и повесился. А ты выдержал, и теперь тебе уже ничего не страшно, потому что ты сделал свое. Шумят деревья, и в их шуме тонут остальные звуки, и ничего уже нет, кроме шума зеленых деревьев.

Скворцов повернул голову: унтер-офицер шагал рядом, чуть приотстав; все-таки можно рвануть в сторону, в заросли, встречался ведь им глухой ольшаник. Но нет, ведь он должен идти с ним, идти до конца, ему нельзя броситься в кусты, это вызовет подозрения, и… кто знает, чем кончится. Он должен идти до конца. Теперь совсем недолго, может, в эту минуту, а может, в следующую… Странно, — сказал он, — почему так пустынно и тихо? Ведь все может быть, лопаются и не такие планы, как болотные пузыри, выскочил, лопнул и пропал. Ведь я уже полтора месяца ничего не знаю, а за полтора месяца…

У него пошел озноб в лопатках, и губы сжались, но он все шел и шел так же свободно и широко, чуть прихрамывая и глядя вперед, в тепловатый отсвет старого соснового леса; одуряюще пахло хвоей, смолой, кружилась голова от обилия солнца, воздуха, давно забытых запахов.

Скворцов шел дальше со странным чувством нереальности, зыбкости. Но что могло случиться? Если осуществился прорыв, то, собственно, уже ничто не имеет значения; правда, тогда Зольдинг не стал бы организовывать такую пышную прогулку в лес. Если все уничтожено — тоже. Может быть, не сработало какое-то колесо, и мы действительно подойдем неожиданно? Ну, ну, ну, спокойно, Скворцов, такое невозможно. Ты выполнил свое, и все идет как надо. Ты свое сделал, а больше ты ничего не можешь. Только броситься в сторону, чтобы тебя разорвали собаки. И этого ты не можешь, теперь нельзя допускать хотя бы одного шанса риска.

Он ждал этого каждую, минуту, и все-таки, когда совсем недалеко впереди покачнулась вершина высокой сосны и стала стремительно, все быстрее, падать ему навстречу, он остановился как вкопанный и лицо его враз покрылось крупными каплями пота. И первого, сигнального взрыва он тоже не услышал — его швырнуло на землю, и он еще прополз несколько метров и уткнулся лицом в кочку, прикрыв голову руками.