— Хорошо, иди, Гриценко, — сказал Глушов. — Только смотри близко не лезь.

— Ничего со мной не будет, товарищ подполковник.

Странно, Глушов ничего не чувствовал в последние десять минут, ожидая с минных полей сигнала взрывать. Он просто сидел, глядел на телефон и ждал. Он только не мог разговаривать, и когда Федор Подол или Мотовилин что-нибудь говорили ему, он лишь молча кивал и продолжал молчать, и ему казалось, что стоит ему сказать хоть слово, все полетит в тартарары и ничего не случится. «Нет, все должно получиться, — думал он. — За десять минут дождя не соберется, а следовательно, все получится. Скажи, пожалуйста, вот жду, и даже дрожи в пальцах нет, как будто так и надо… Так и надо. Никто их не звал сюда, поэтому мне и все равно, убить одного, или сто, или тысячу. Чем больше, тем лучше. А Скворцов? Здесь необходимость, — сказал он себе жестко, словно приказывал замолчать. — Окажись на его месте сам, и ты бы так поступил. Но ты не оказался на его месте, видишь ли, в чем дело. Ну и что ж… Разве он первый или последний, кто погиб и еще погибнет? А почему он должен погибнуть, ведь все еще может случиться, может, ему повезет…»

Ему вспомнилось совершенно ясно, как когда-то с Верой, она еще училась в школе, они вырвались в воскресенье из города в лес по грибы; начинался сенокос, кое-где на открытых местах и лесных полянах стояли уже стога. Глушов сейчас даже вспомнил, какое было небо: все в редких, неподвижных облаках, они с Верой, набрав грибов, ели переспевшую, сладкую землянику, ползая по густой траве. А потом после полудня налетела неожиданная, стремительная гроза, и он торопливо мастерил шалаш, и все равно не успел.

Шумилов, наблюдавший со стороны за лицом Глушова, увидел, как он недовольно пожевал губами, нахмурился и стал медленно бледнеть, потому что именно в это время раздался долгий писк телефона, и кривой лесник, и часовые, и Мотовилин, замерев, оглянулись на Глушова. Он снял трубку.

— Глушов. Пора? Сразу и то и другое? Понятно. Что, что? Падает сосна? Какая сосна? Ах, сосна, ну, черт с ней, пусть падает. Пора ей упасть… Даю.

Не выпуская трубки, он повернул рукоятку замыкающего ток аппарата раз и второй, и растерянно выпрямился, хотел удержаться, но навес над ним приподняло и разметало и самого его приподняло, и прежде чем больно удариться плечом и головой о дерево, он успел заметить заросшее, с единственным глазом лицо лесника и потом услышал обвальный, снизу, и сверху, и со всех сторон рухнувший, непереносимый для ушей глухой рев, грохот, стон, но он все соображал и помнил и даже ругался. Он не думал, что это будет так сильно, и все время старался встать, и чувствовал, как его поддерживают за плечи. И еще не вполне придя в себя, он почувствовал наплывающий густой запах гари, сладкий, тошнотный запах гигантского взрыва, и услышал вдруг, что по всему лесу стучат автоматы, и бухают взрывы мин, и потом, он даже не поверил сначала: он услышал хриплый, низкий лай собак; помогая себе пальцами, он продрал глаза и опять увидел кривое, бородатое лицо Подола; лесник жалостливо, испуганно моргал, от близости огромным, слезящимся глазом.

— Ну уж, батюшка, — сказал он облегченно, — слава те, господи! Тебе-то что, а мне за тобою доглядывать велено. А тебя на сосну поволокло, затылком об сосну и ударило, вот оно как. Слава те, глаза продрал хуть.

— Остальные где? — спросил Глушов, шевеля бесчувственными, тяжелыми плечами и ничего не видя, кроме сосен, орешника, редких молодых дубов да Федора Подола со старым-старым ружьем, берданом, как он сам его называл;. в одном месте ствол был прикреплен к ложе тремя витками толстой медной проволоки; Глушов попробовал руки, ноги, все цело. Почти рядом где-то дробно, вперебой захлебывались автоматы, натужно трещало ломавшееся дерево, потом снова ударил взрыв, резкий, рассыпался на части. Глушов постоял, стараясь на слух уловить общее и определить свое место в этой мешанине.

— К своим бы прибиться, — сказал Глушов, проверяя автомат, гранаты; млели ноги, отяжелели, и он все не мог понять, как он оказался лишь вдвоем с лесником, и спросил об этом. Подол с досадой отозвался:

— И я то говорю. Как тебя, слышь, стукнуло, перетащил в ложбину-то. Ты, Михайло, идтить-то могёшь? — Подол, по-медвежьи широкий, чуть пригнутый к земле, рассерженно ворчал. — Сроду-то того в Расее не было, чтоб лес-то били, калечили. То-то убытку… Лес за себя постоит, он чужака чувствует, он за себя еще отплатит, вон за каждой веткой — смертушка присела. Могёшь, говорю, идтить?

— А-а, — вместо ответа махнул Глушов рукой и пошел за лесником с автоматом наготове, напряженно, до рези в глазах, всматриваясь в заросли.

Бой вокруг разбился на десятки одиночных схваток, на засады и неожиданности, в таком бою все зависело не от руководства одного всеми, а единственно от поведения и изворотливости каждого.

Лесник Федор Подол, тоже понимая необходимость повертеть немцев подольше на одном месте, все про себя сокрушался, сколько добра пропадет, лес такой погубили, его ведь ростить полвека, не меньше. Автоматов, солдатского довольствия на убитых, сапог, винтовок — лесник сейчас не замечал, хотя все это он соберет потом и спрячет в тайнике и весь следующий день будет копать могилы, и хоронить убитых партизан, и думать, что лучше бы его, старого, зарыли в землю, виданное ли дело, чтобы столько людей гибло, и все молодые. Но это будет потом, а сейчас его сокрушали размеры нанесенного лесу бедствия, и он все больше ожесточался.

Бой растекался все шире, и лесник, умело обходя опасные места, приближался к центру боя. На них вдруг набежала группа партизан в семь человек, и среди них — Валентин Шумилов, и сразу кругом пошла стрельба; Глушов, потеряв Подола, побежал рядом с Шумиловым; оглянувшись, он увидел немцев, быстро перебегавших от дерева к дереву и стрелявших им в спину. Через несколько минут Глушов увидел немцев и перед собой и, бросившись на землю рядом с Шумиловым, прицелился; ловя на мушку зеленую, качающуюся на бегу фигуру, выстрелил. Прямо над ним, стукнувшись о дерево, взорвалась граната, его горячо цапнуло за плечо, запахло серой, и пока он отплевывался и отфыркивался, выстрелы прокатились дальше, он только помнил разорванную гимнастерку на боку у Шумилова и темные, неровные пятна крови.

Он вертанулся юзом по земле, хотел стрелять и увидел усмешку на лице лесника.

— Погодь, — сказал лесник. — Погодь стрелять, еще сгожусь, — и прижал голову к земле.

Над ними густым веером прошли пули, стреляли где-то рядом. Глушов попытался определить, откуда стреляют, шевельнул головой, новая очередь едва не пришила его к земле, он остался лежать неподвижно. Подол перекрестился про себя: ну, отгулял, сердешный, приподнял чуть ствол своего ружья, — он приметил немца в развилке березы невысоко от земли. Прищурив слегка глаз, Подол гулко, на весь лес, как из миномета, бабахнул, и немец, изумленно, тонко крикнув, свалился с березы. Подол довольно дунул на курок ружья (старая примета), выковырял стреляный патрон и заложил новый, хотел подползти к Глушову, но тот зашевелился сам и прыжком перескочил к леснику.

— Гля-ка, ты живой. Я ему, поганцу, в живот всадил. Теперь, гляди, отвоевался. На волка эти патроны набивал. Давай поползем к тому бугру, за ним понадежнее будет. Там, на случай чего, провал, туда немец лезть побоится, такая зарость — в самый день чернота. Ты, Михайло Савельич, юзом ползи, морду к немцам держи, а то в зад вдарит. Вон, вон! Стрельни! Стрельни!