— Данке, Отто, — сказал Скворцов, медленно, с наслаждением втягивая в себя сладковатый дым. — Ты хороший парень, Отто. Ду ист гут меньш, — добавил он, произнося немецкие слова на русский лад, и сам улыбнулся.

— Кури, кури, — сказал ему унтер, сосредоточенно глядя вперед в смутные сумраки бесконечного леса, и Скворцов понял, что он боится и, верно, еще не женат.

Он спросил об этом, унтер знаком приказал замолчать, и Скворцов замолчал. Собственно, кому и чем он, Скворцов, обязан в жизни? Матери, которая его родила? Так ее давно нет. Отцу, который его зачал? Так отца он вообще не помнит. Кому же он обязан? Да теперь ему вообще ничего не оставалось, как только идти и идти, и дышать, и при каждом шаге ощущать жадную, мягкую лесную землю, и утешаться тем, что свое на земле он выполнил, а кто этого не поймет, не надо — ему до этого уже нет дела.

19

К болоту, о котором предупреждал Зольдинга Скворцов, войска вышли в час пятнадцать полудня, и Зольдинг разрешил короткую остановку. Солдаты с фляжками полезли в болото, туда, где под зеленой ряской жидко поблескивали пятна воды; Зольдинг приказал всех вернуть, совсем рядом (об этом сообщил Скворцов) в густом ольшанике были студеные, чистые, как хрусталь, ключи, стекавшие ручейком в болото. Солдаты напились и позавтракали всухомятку: хлебом, консервами и компотом, дали поесть и Скворцову. Он выпил из фляги унтер-офицера, караулившего его, воды и, пожевав галету, лег на спину, зажмурился от яркой синевы в вершинах деревьев, вытягивая гудевшие и тяжелые от долгой ходьбы ноги; и эта минута совершенного покоя была необходима и дорога, и если бы он не был так опустошен сознанием выполненного последнего своего дела в жизни, он, верно, заплакал бы от жалости к себе и от обреченности, и оттого, что сырая, пахучая земля под ним слегка теплилась, и он всем телом чувствовал это ее живое, жадное и глубокое тепло.

Минут через двадцать солдаты стали подниматься и становиться в строй, собираясь идти дальше, а он до последнего мгновения оттягивал, и встал, когда уже было совсем пора. «Ну, вот и хорошо, — сказал он. — Теперь уже остается совсем недолго, часа два, два с половиной, теперь уже все движется к полной ясности».

Сам того не замечая, он дальше шел все быстрее и быстрее, и больше ни о чем не думал, он устал, и болели ноги и под ребрами. Что-то шумно и тепло дохнуло ему в затылок, он оглянулся и увидел лошадиную морду, овальные влажные ноздри и вверху — лицо Зольдинга. Генерал, свежий, подтянутый, чуть тронул коня и совсем поравнялся со Скворцовым.

— Все скоро кончится, Скворцов, — сказал Зольдинг. — Теперь вы сами видите, что мы скоро придем на место. Все скоро кончится. Мы движемся правильно?

Скворцов, не поднимая головы, кивнул.

— Всякий конец обусловливает начало нового, господин генерал. Вам это известно не хуже, чем мне.

— Что именно, Скворцов? — приподнял брови Зольдинг.

— Вы были полковником, а стали генералом, господин генерал. Природа вещей.

— А, вот что! Тогда вы путаете начало со следствием, Скворцов, — принял вызов Зольдинг, потому что ему было весело и хорошо, и даже, казалось, комары не садились на его сухую чистую кожу. — Во всяком случае, Скворцов, в том смысле, который вы пытаетесь выразить, ближе мой оборот.

— Что ж, кому нравится попадья, а кому попова дочка.

— Что это?

— Старая русская пословица, господин генерал.

Зольдинг нахмурился, продумывая, и поморщился:

— Весьма примитивная истина. Ваши поговорки все также примитивны, Скворцов.

— Вам не понять русского человека, господин генерал. Русскому человеку нужны цепи, тогда он начинает их рвать. А так он дремлет.

— Именно цепи, вы сказали точно.

Зольдинг придержал коня, пропуская мимо солдат, последние слова пленного не были лишены смысла.

«Не зарывайся, Скворцов, ты ведь кролик», — беззлобно и равнодушно одернул себя Скворцов, в то же время оглянувшись. Становилось уже жарко, и лес у болота, редкий и низкорослый, плохо защищал от солнца. Пошли сосны, очень знакомые редкие сосны, и ноздри защекотал свежий смолистый воздух, а под ногами похрустывали старые, оттопырившие чешую шишки и хвоя. «Да, наверное, еще полчаса», — ему до судорог в горле захотелось просто выматериться, отчаянно, весело; хоть ты и умен, Зольдинг, а действуешь по чужой воле и чужому плану. «Цыплят по осени считают», — вот тебе еще пословица, такая же примитивная. Он опять одернул себя, заставил наступить резче на больную ногу.

— Во всяком случае, это дело будет закончено, — сказал генерал-майор Зольдинг, пытливо всматриваясь в Скворцова. Скворцов был для него своеобразным барометром: так в старые добрые времена, когда шахтеры, опускаясь под землю, брали с собой белых мышей и по ним узнавали о присутствии в штреке гремучего газа, так и Зольдинг время от времени проверял на пленном свои ощущения.

Скворцов на последние слова Зольдинга не ответил, и генерал снова повторил уже про себя, что дело скоро будет сделано. Осталось немногое — завершающая часть и, пожалуй, самая действенная и приятная. Гораздо труднее давалось начало.

Зольдинг старался не думать сейчас о том, что действует на свой страх и риск, так и не дожидаясь утверждения плана операции штабом, стараясь думать только об успехе, а успех теперь зависел от последних звеньев. Опять-таки он предусмотрел и ответные меры со стороны противника; он даже допускал, что Трофимов (противника он олицетворял сейчас в одном известном ему лице Трофимова) знает о его вступлении в лес и следит за каждым его действием — это тоже предусмотрено, а теперь, когда прошло уже полдня, и войска прочно вошли в лес, и в любую минуту могли развернуться для боя, Зольдинг вдвойне собран и доволен. На всем протяжении пути лес девственно свеж и нетронут, никакого признака близости человека не заметно. Да, Скворцов тысячу раз прав, самое важное — знать их слабое место. Оказывается, этот мистический русский лес тоже имеет свои слабые стороны, и он, Зольдинг, нащупал ахиллесову пяту противника. Теперь уже ничто не может помешать предрешенному.

Пленный сильно припадал на левую ногу, Зольдинг не выпускал из виду хрящевидные, просвечивающие красным на солнце, уши пленного, еще и еще раз подсчитывал свои преимущества. К вооружению, численности, к физическому самочувствию сытых здоровых солдат он накидывал еще фактор неожиданности, и в этом заключалась самая грубая его ошибка.

Когда колонны подошли к сосновым массивам, Глушов передал по телефону Трофимову короткое:

— Пора.

И с этого момента все в глубинах Ржанских лесов пришло в напряженное и торопливое движение. Перемещались на большие расстояния сотни людей, потому что у Трофимова был, в противовес Зольдингу, свой план, и как только войска Зольдинга стали обходить край болота, план Трофимова автоматически пришел в действие, и уже ничего нельзя было остановить ни с той, ни с другой стороны. Кроме того, Зольдинг поддерживал постоянную связь через рацию с Ржанском и фон Лансом, который привел в готовность намеченные позиции на внешней линии окружения.