Не чересчур ли?

– Ты прекрасна, как ни посмотри, – Глеб просто обнял ее и поцеловал в щеку. Он принес с собой запах вьюги и немного снега, который стремительно растаял.

Холод. И тепло.

– Как Земляной?

– В очередной раз глубоко раскаивается. А еще уверен, что если он ничего не сделает, то Ольга сбежит… я с трудом отговорил его от кражи.

– Чего?

– Кого. Ольги. Мне почему-то идея украсть и запереть ее в доме не показалась удачной. Тем более в том доме не слишком-то чисто. Да и поварихи нет. А голодная женщина, как показывает опыт, не слишком склонна к прощению.

– Пусть он на ней женится.

– Он боится.

– Тогда пускай не женится. – Анна оперлась на мужа, мучаясь желанием сказать и одновременно страхом.

– Он тоже боится. Ей надоест, и Ольга уедет.

– Уедет. На каникулах. И выйдет замуж. Так и передай.

– Хорошо. – Он коснулся губами ее шеи. – Передам… и напомню, что убивать чужих мужей незаконно, хотя у Земляных привилегии. А давай ты ему просто прикажешь?

Анна улыбнулась. Себе и своему отражению. Она скажет. Позже. Когда заглянет в светлые глаза кахри и убедится, что ошибки нет.

* * *

Метель играла.

Новорожденная, сплетенная из колючего снега и колючего же ветра, она только-только входила в полную силу. Метель трогала ветви елей, пробуя их на прочность, когтистой лапой касалась сосен, и обындевевшая кора их звенела.

Ма-атаги-ал-лоси присел на поляне.

Он с немалым наслаждением избавился от одежды, которую люди находили отчего-то обязательной, и метель поспешила к новой игрушке. Тонкие иглы льда рисовали на посиневшей коже один узор за другим, рассказывая о том, что было. И будет.

Некоторое время он слушал, а после, когда устал – не от метели, она, как многие дети, была игрива, но от уравновешенности здешнего мира, нарушать которую Ма-атаги-ал-лоси не имел права, – он достал ледяную флейту.

Приложил к губам. Дунул.

И метель поспешила, она собралась вокруг, бросив и ели, и сосны, и крохотный экипаж, с которым метель заигралась на тракте. Говорящий-со-снегами при желании мог бы уловить и удивление людей, которые мысленно готовились уже ко встрече со своим Богом, и робкую их радость.

Пускай.

Сегодня он играл песню зимы, которая вот-вот нагрянет. И музыка эта была такова, что по кольчужным стволам ближайших сосен поползли седоватые нити льда.

Выше. И еще выше… становилось холоднее. И оборвалась где-то рядом крохотная жизнь, то ли птичья, то ли беличья. Острое сожаление заставило играть быстрее. И еще быстрее.

Время холода. Время тепла.

Солнца, что запуталось в ледяных тенетах, но вырвется всенепременно. Время иных и время людей, которых становится раз от раза больше, в то время как дети мира уходят.

Почему?

Те, кто стар, кто видел рождение многих бурь, уставали жить. Но ведь были и другие… как тот, в ком текла собственная кровь Ма-атаги-ал-лоси.

Как?

Метель не знала. Она загрустила, захныкала на многие голоса, в которых чудилось знакомое: «Красавицы по-прежнему прекрасны. А юные дети метели сильны».

Но отчего тогда пусто становится в Ледяных чертогах? Почему так редко загорается огонь новой жизни? И отчего старейшая из рода отправила свою дочь и надежду сюда, заплатив за это частью сути своей?

Ма-атаги-ал-лоси не знал.

Он думал. Много думал.

И даже испытывал почти непреодолимое желание взять эту странную человеческую женщину, которая не понимает сама, что получила, за шею и шею эту сдавить. Она хрустнет так же легко, как обледеневшая ветвь под ступней. Но… тогда остальные обидятся.

А они нужны. Зачем?

Та, которая слышит сердце мира, не пожелала объяснять. Она лишь сказала, что равновесие восстанавливается, и если так, то у детей Зимы и Ветра есть еще шанс. А раз уж Ма-атаги-ал-лоси сумел прижиться среди тех, чей век столь короток, что не успевает он увидеть и сотню ликов снега, то ему и приглядывать.

Тем более…

– А меня научишь? – мальчишка ступал по снегу и крутил головой. Острые уши его подрагивали, а пальцы посинели. Все же горячей крови в нем было слишком много, чтобы вовсе не чувствовать холода. – Или опять сбежишь?

– Не сбегать.

– Ага. – Он, одновременно похожий на потерянное дитя Ма-атаги-ал-лоси и непохожий, плюхнулся на снег, поджал ноги и поежился. – Холодина собачья. Тебе и вправду так надо?

– Надо.

Живой. Любопытный. Чересчур уж любопытный. До этой ночи он предпочитал держаться в стороне, свое любопытство скрывая за показным равнодушием.

– Возьми, – Ма-атаги-ал-лоси протянул инструмент.

Сын по возвращении редко играл, а если и случалось, то мелодия выходила какой-то рваною, больной. Тогда бы насторожиться. Понять. Удержать.

Маанчели оказалась слишком тяжелой, и мальчишка едва не выпустил ее, но все же удержал. Покрутил. Постучал ногтем по полупрозрачному боку и поднес к губам.

Первый звук потревожил ночь. Второй и третий.

Эта мелодия, неровная, какая-то чересчур уж беспокойная, вспугнула метель, и белые крылья ее взметнулись над лесом. Загудел ветер. Застонали деревья, спеша склонить головы. Сыпануло сверху жестким снегом.

А музыка кружила.

И мир отзывался на нее… и Ма-атаги-ал-лоси вдруг с удивлением подумал, что, возможно, этого им и не хватало. Что, отрешившись как от собратьев, так и от людей, запершись в совершенной красоты чертогах, они сами обрекли себя.

Лед покоен.

И безразличен. Он, имеющий двести сорок семь имен, не считая их сочетаний, самой сутью своей противится движению.

Или огню.

Тому огню, который порождал боль. И Ма-атаги-ал-лоси, не способный выдержать ее – а ведь прежде казалось, что уход своей крови вызвал в нем лишь печаль, – вскочил.

Он хотел одновременно кинуться на мальчишку, который…

Играл. Просто играл.

Убить. Остановить.

И умолять не останавливаться. Молчать, принимая удары ветра, слушая многие голоса бури, которая разыгралась не на шутку. Думая о том, что женщины и вправду мудрее мужчин.

Старейшая была права.

Но весьма многие с нею не согласятся.

В какой-то момент показалось, что где-то далеко на голос маанчели отзывается другой, тонкий и звенящий, который Ма-атаги-ал-лоси уже слышал однажды там, где мир истончился.

Показалось. Наверное.

* * *

Олег отложил скрипку и подул на пальцы. Опять перестарался, опять едва не до крови, а не почувствовал даже.