– Я прошу прощения за столь вольные слова. – Даниловский держал цилиндр на сгибе локтя. – Мальчик не получил должного воспитания, за что я не снимаю своей вины, однако обещаю, что, как только окончательно будет решен вопрос с пребыванием нашим где бы то ни было, я вплотную займусь этикетом…

Илья закатил глаза.

А Богдан языком цокнул, как показалось, сочувствующе.

– И не только с ним, – добавил Даниловский, ввергая прочих в уныние. – Мне кажется, что будущие мастера должны научиться вести себя в местах людных…

Мальчишки притихли.

Анна же вытащила часы, убеждаясь, что и вокзальные идут неплохо. До отправления оставалось больше полутора часов, но состав обещали подать раньше.

А грузить его придется долго, поскольку выяснилось, что школа – это не только дети и сопровождающие их лица, как было указано в подорожной, но и просто-таки невероятное количество багажа, начиная с книг – вдруг да на Севере новых не найдется – и заканчивая грузовиком.

Алое чудовище тоже ждало своего часа. И образцы. Кофры со скульптурной глиной. Проволока. Инструмент. Переносная малая печь, которая в представлении Анны не казалась малой, да и много чего еще.

– Глянь! – тишину разорвал громкий восторженный голос Ильи. – Баба какая с желтой рожей!

– Это не баба, – Богдан посмотрел, куда указывает старый неприятель. – Это азиат.

– А чего в платье?!

– Принято у них так ходить. И это платье называется кимоно…

– Точно мужик… – поддержал Богдана Шурочка. – У него усы.

– И бабы усатые бывают.

– И сабля! Длиннющая… поглянь, а там еще… и много!

Анна просто прикрыла глаза, надеясь, что гости Петергофа находятся в достаточной мере далеко, а во-вторых, не настолько хорошо знают имперский. Мальчишек извиняло и то, что на азиатов глазели если не все, то почти…

Дамы живо обсуждали шелка.

И привычку покрывать лица толстым слоем белил. Алые губы наложниц. Их прически, столь сложные, что сами по себе казались они произведением искусства.

Блеск украшений. Шелест вееров, расписанных, будто картины…

– А того морда-то белая вся… жуть! – Шурочка, поднявшись на цыпочки, разглядывал тройку наложниц, сгрудившихся за спиной секретаря.

– А еще они зубы черной краской мажут, – важно произнес Богдан.

– Зачем?

– Для красоты.

– Сдохнуть от такой красоты можно… – Илья плюхнулся на чемодан, зевнул и почесал живот, за что заработал еще одну затрещину. – Чего? Правду ж сказал…

Тут, к счастью, подали состав.

Снег в нынешнем году выпал раньше обычного. Еще сентябрь на излете, клены только-только разгорелись, а березы лишь начали ронять золото листвы.

И тут снег. Вдруг.

Белый-белый, летящий. Кружит, вьюжит, за ночь завалил двор к преогромному неудовольствию Прокопа Калистратовича, который к этаким вывертам погоды относился безо всякого уважения. Нет, лопату-то он Васильку вручил, велев прибраться, а сам дымоходами занялся, которые, конечно, чистили, ибо Прокоп Калистратович был крепким хозяйственником, но мало ли…

Снег ложился на двор, укрывая и газоны, и кусты что роз, что неприхотливого кизильника, который по прихоти Анны обзавелся вариегатностью. Красноватые его листочки проглядывали сквозь снежное кружево. Красиво.

Уже к вечеру снег сойдет. Или к утру.

Но розы все ж укрывать пора. А в оранжереях проверить температуру. И трубы тоже. Система нагрева, конечно, работала исправно, но третий год пошел… любая система свой предел прочности имеет.

Анна спустилась.

В доме было пустовато и прохладно, откуда-то издали доносился громкий голос Прокопа Калистратовича, убеждавшего кого-то, что первый снег – самое оно, чтобы ковры освежить, хотя бы которые в малых гостиных леживают. А после уж и за большие взяться.

Только кликнуть надо бы деревенских.

Анна набросила шубу, в который раз подумав, что пригодилась и эта вот, соболиная, кажущаяся слишком тонкой для местного сурового края. Но поди ж ты, грела. И ныне сразу стало тепло, даже жарко.

На лестнице трудился Василька, паренек, взятый в дом из ближайшей деревушки и немало тем гордившийся.

– Доброго здоровьечка, госпожа, – он поклонился, мазнув картузом по ступенькам, на которые щедрою рукой рассыпал песок.

– И вам доброго.

Эта его привычка кланяться несказанно смущала Анну, но она старалась смущения не показывать.

– Вам до гаражу, верно? – Василька подхватил лопату, широкую, огромную, на такую и Анну усадить можно, а в его руках лопата казалась едва ли не игрушкою. – Так погодите, пока вы греться будете, я скоренько… вы только на дороге-то аккуратно, бо еще не утоптали.

В гараже было пустовато. И пахло бензином.

Анне подумалось, что Прокоп Калистратович, которому Василька всенепременно доложит о самовольном барышни уходе, вновь закручинится и вечером будет вздыхать на все лады, сетуя на этакую женскую безголовость.

Чего ей дома не сидится-то?

Вона, приличные жены аккурат по домам сидят. Вышивкою там занимаются или иным каким делом богоугодным, а если куда и выбираются, то с шофером.

Анна же… Неправильная, да.

Однако, как ни странно, собственная неправильность больше не огорчала ее. Как и не задевало это вот простое людское недоумение.

Сперва было сложно.

До того сложно, что Анна едва не отступила, готовая вновь спрятаться в оранжереях, благо ныне их было куда как больше, уступив и дом, и прилежащие к нему владения человеку, в хозяйстве опытному. А потом вдруг подумалось: бездны какой ради она должна уступать?

И… получилось.

Она надела перчатки.

Мотор заурчал, и алое чудовище медленно выползло из гаража. Снег на долю мгновения ослепил, закружил голову, но все вскоре успокоилось.

Василька и вправду дочистил дорогу, которую утречком проложил до Глеба. Анне оставалось выехать той же тропой. До школы, если подумать, всего ничего, пару верст лесом. Местные и за расстояние-то не считают.

Снег укрывал леса.

И лапы местных высоченных елей, что упирались, казалось, в самое поднебесье, прогибались под тяжестью его. Деревья покачивались и скрипели. Скрипели и покачивались.

Светило солнце.

Дышалось легко. И хотелось разогнаться, благо дорога прямая до самого Измальского, но Анна сдержала порыв. И вправду не время, еще поведет, потом выбирайся из канавы. Ольга, помнится, в прошлом году с управлением не сладила… Земляной ругался.