— Хотел сказать. Мне кажется, я люблю тебя, — произнес он, взяв девушку за обе руки.

Он почти не видел ее лица, один только силуэт. Приблизился к ней — чтобы рассмотреть глаза и поцеловать в губы. Немного кружилась голова — как будто от волнения. Настя стояла, ожидая его поцелуя. А глаза у нее были такие, словно в них попали льдинки. Такие же, как в тот вечер, на Дне рождения, где они познакомились. Глаза Снежной Королевы. Когда до ее губ осталось несколько сантиметров, Настя вдруг тихо прошептала:

— Ты же меня совсем не знаешь.

— А какое отношение это имеет к любви? — пожал плечами Жека.

Она помолчала. Жека стоял, замерев. Что-то в ее позе говорило о том, что, если он попробует ее сейчас поцеловать, она попытается уклониться от поцелуя. Что не так?

— Запуталась я, Жека, — сказала Настя.

— То есть? — не понял он.

— Как наушники в кармане…

Лицо девушки вдруг поплыло в переставшем фокусироваться Жекином взгляде. Голова у него закружилась так, будто он последний час вращался на каруселях. Что такое? Настины руки выскользнули из его, и он, пошатнувшись, ухватился за шершавую стену здания.

В том корейском фильме был парализующий газ.

Вдруг вспомнил, как Настя рассказывала ему в первый раз про фирменный коктейль в «Олдбое». За несколько мгновений до того, как потухло его сознание, Жека понял, почему виски был соленый.

Из-за бутирата.

Похоже, ему плеснули в «малиновку» сверхдозу. И теперь он прямо как Констанция Бонасье, отравленная миледи.

Не сдохнуть бы…

Когда они вышли с Централ Стейшн, на улице моросил дождь. Мимо них во влажном воздухе прошелестел похожий на призрака трамвай. Жека усмехнулся, вспомнив вчерашний день отъезда.

В начале недели в Петербург пришел снегопад. Двое суток непрерывный снег засыпал город, словно наступил Рагнарёк. Впавшие в ужас дворники из Средней Азии куда — то попрятались, будто в ожидании прихода волка Фенрира, который придет и проглотит солнце. Или, может быть, весны, когда снег растает сам.

В Амстердам Жека прилетел из Хельсинки, куда добрался полупустым рейсовым автобусом с убаюкивающим финским ретро по радио и басдрайвером, на каждой остановке выкуривающим по две сигареты. Ночной полупустой аэропорт Вантаа казался почему-то нереальным как питерпэновский Неверлэнд. Таксисты дремали в машинах, а самолеты — на взлетном поле. В кафешке на втором этаже Жека зацепился языками с русским пареньком. Тот летел в Лондон — пошляться по Сохо и поплясать на пати драм-н-бэйсового лейбла «Hospital Records». Он называл его «Больничкой» и с таким энтузиазмом и блеском в глазах говорил и говорил, просто не затыкался, про Netsky и Nu: Logic, что очень скоро утомил Жеку.

— Слушай, — сказал Жека, вклиниваясь в нескончаемый монолог. — Тебе, наверное, интересно будет, раз ты такой меломан. Тут скоро один концерт намечается, а у меня билет лишний образовался. Пойдешь?

— Э-э-э… А что за гиг?

— Так Миха же Шуфутинский приезжает. Весь Питер афишами увешан. Видел, наверное, да? Ну как?

— Э-э-э… — с вытянувшимся лицом протянул поклонник драм-н-бэйса. — Схожу-ка я, попробую зачекиниться на рейс.

— Тебе помочь?

— Нет, спасибо. Я сейчас вернусь, — паренек подхватил свой рюкзак и исчез из Жекиной жизни навсегда.

В 747-ом «боинге» он сидел у прохода, а его соседкой была молодая светловолосая финка. Она смеялась над его акцентом и угощала Жеку сэндвичами и вином, которое раздавали стюардессы со значками «KLM» на голубой униформе. Финку звали Анникки, и у нее были точеные скулы, почему-то казавшиеся чужими на ее лице глаза табачного цвета и немного бледная кожа без косметики. Еще у нее была какая-то (Жека не разобрал, какая именно) необременительная работа, и Анникки постоянно путешествовала, проматывая свободные время и деньги. Писала, как она выразилась, свой личный ромовый дневник, намереваясь в Амстердаме черкануть в нем пару — тройку марихуановых страниц. А еще — присмотреть в многочисленных магазинчиках на Калверстраат себе что-нибудь на европейскую зиму от «Yellow Cab», использующей в своей обувке элементы старых автомобильных покрышек. После выпитого вина Анникки задремала, во сне головой привалившись к Жекиному плечу, а ее рассыпавшиеся волосы щекотали ему подбородок. Когда пилот объявил о начале посадки, Жека аккуратно растолкал финку, и та, обнаружив себя спящей на его плече, заулыбалась. Снижались в густом киселе облачности, из которого неожиданно вынырнули над самим Амстердамом.

В Схипхоле Жека с Анникки уже как старые друзья шли бок о бок, катя за собой свои чемоданы формата «cabin luggage» — темно-синий жесткий «самсонайт» у финки и невнятного производства, несколько лет назад купленный незадорого в «Карусели» — у Жеки. В огромном холле с автоматами по продаже железнодорожных билетов Жека вдруг замер, увидев типка в узких джинсах и в кедах. Чел был в темных очках, но Жека все рано узнал его. Да и как не узнать Мэттью Беллами? На секунду вспомнился Марк, обрушивающий удар за ударом на руку узбека под «Madness». Жека подошел к музыканту поближе, оставив чемодан с Анникки, и негромко сказал Мэттью:

— Йес, зэтс райт, мэн. Релакс, смок сом виид. Энд донт эвер рекорд сач а булшит эс ю дид[48].

И, не оглядываясь, пошел прочь, довольный собой и крутой как Джимми Дармоди из «Boardwalk Empire», на которую он подсел, покончив с «Deadwood».

Потом они тащились по серым сырым улицам, с непривычки забредая на велосипедные дорожки и уворачиваясь от бесшумных и то вежливых, то раздраженных велосипедистов. На площади Дам, из-за дождя малолюдной, он попрощался с Анникки, которая по линии каучсерфинга собиралась остановиться у местной семьи, жившей западнее пояса каналов.

— Си ю эгэйн?[49]— спросила Анникки, выглядывая из-под капюшона своей куртки.

— Йес, — ответил Жека. — Си ю ин Рэд Лайт Дистрикт. Ай хэв ёр намбер. Айл колл[50].

Анникки заулыбалась и кивнула:

— О’кей. Бай, Джеко.

Он пересек каналы прямо по Лейдсестраат, на этот раз не задерживаясь на мостах и не разглядывая фасады домов. А велосипедисты его прямо-таки вымораживали. Тоска, ненадолго отступившая от него в обществе Анникки, вернулась. На Лендсплейн, в окружении шмалевых кафешек, под дождем мок небольшой каток с по-протестантски скудно украшенной елкой (декабрь, День Святого Николая прошел, до Рождества две недели) посредине. Мимо фасада театра «Стадсшоубург» Жека свернул на Марниксстраат и через минуту уже звонил в дверь небольшого, на семь номеров отеля. Поднялся по крутой лестнице. Администратор, обитающий в одной из комнат, переделанных под ресепшн, плотный молодой голландец со смешной бородкой, уже ждал его.