гостиницу в Санкт-Петербурге и снимает номер, потом заказывает еду в ресторане и сам же превращается в официанта, который подает блюда. В Москве он покупал меховую шапку, собаку, коня, ходил на спектакли, причем по окончании посещал артистические уборные и беседовал с исполнителями. Присутствовал он и на церковных службах, даже выучил наизусть на старославянском отдельные места из литургии. Также заглядывал он в трактиры, где общался со своими ровесниками – молодыми людьми двадцати трех – двадцати четырех лет, – и обсуждал с ними, что значит плохая и хорошая власть, говорил, что Россия – величайшая страна в мире, какой еще никогда не видели. Его успехи от урока к уроку изумляли и радовали мисс Дубкову, и она подарила ученику англо-русский словарь, который отец купил ей в Константинополе тридцать пять лет назад, а также дала Новый Завет. Джордж читал его параллельно с французской версией, принадлежавшей матери, и однажды заметил: «На русском языке это как будто совершенно другая книга – более мужская, что ли». Настал день, когда он, понизив голос, попросил свою учительницу повторить первые слова, которые услышал на русском языке.

Мисс Дубкова проговорила их медленно, стараясь воспроизвести как можно точнее. Перевода ему не потребовалось: для охваченного страстью нет ничего невозможного.

Джордж на ощупь выбирался на свой собственный путь. Голос у него стал звучать низко, по-мужски. Он начал помогать в работе по дому: чистил карнизы, развешивал выстиранное белье, выкуривал из гнезда шершней, вытирал тарелки. Он не только пунктуально появлялся за трапезой, но также во время частых отлучек отца занимал место главы семьи за столом, хвалил еду, которую ставили перед ним, давал начало беседе. У него был дар подражания, унаследованный от матери, и он в лицах рассказывал многочисленные истории из своей школьной жизни. В особенности ему удавались рассказы про доктора Коппинга – протестантского священника и директора лагеря для мальчиков «Пайнс-Пойнт». Доктор Коппинг – «еще один мальчишка в душе» – завершал каждый день короткой беседой о мужских добродетелях, которая проходила у лагерного костра. Обежав вокруг стола, Энн начинала тянуть брата за рукав: «Джордж! Джордж! Покажи еще раз воспитательницу из «Сент-Реджиса»! И доктора Коппинга!» Яд и злоба, отчетливо видные в этих карикатурах, тревожили Юстейсию, и у нее был повод для тревог. При ней или в присутствии Фелисите он никогда не изображал отца, однако, оставшись наедине с Энн, потчевал ее изумительными по точности сценками, где главным действующим лицом был Брекенридж Лансинг: вот он убивает птичек и кроликов; вот, утомленный, является домой после трудного дня на шахтах; вот «умывает руки», отказываясь от Джорджа, а вот сюсюкает с ней, изображая «папочку своего маленького ангелочка». Прошло совсем немного времени, и Энн изменила свое отношение к брату: теперь души в нем не чаяла – а потом еще немного, и ей вдруг открылось, что их отец просто смешон. Она стала со вниманием относиться к замечаниям Джорджа. Он, казалось, все знал: как, например, ведут себя маленькие русские княжны, когда их отправляют в постель: не визжат и не топают ногами, а делают матери реверанс и говорят: «Спасибо, дорогая мамочка, за заботу о нас». Они делают реверансы и старшим сестрам. А если княжна чем-то особенно отличилась, то кто-нибудь из юных князей, их братьев, на руках относил ее в опочивальню и читал перед сном молитву на церковнославянском языке.

Если Джордж собирался пойти в актеры, то не стал ждать, когда его озарит свет рампы, а предпочел разыгрывать роль главы почтенного семейства в «Сент-Китсе».

Все Лансинги были большими любителями поговорить за исключением Фелисите: та редко вступала в беседу. Они читали вслух книги; и любая сцена из Мольера или Шекспира могла стать предметом долгих дискуссий, так что каждый вечер Юстейсия переполнялась отчаянием, оттого что не могла уложить детей спать в девять тридцать. От этих задержек больше всех выигрывала Энн. Теперь она стала совсем другой, повзрослела, добилась выдающихся успехов в учебе. На выполнение домашних заданий у нее уходило не больше четверти часа – так хотелось поскорее присоединиться к вечерним беседам. Иногда Брекенридж Лансинг возвращался домой с какого-нибудь собрания ложи часов в десять. Открывая парадную дверь, он несколько секунд мог ощущать тепло и энергию жизни своего дома, но стоило ему обнаружить свое присутствие, как воцарялась тишина. Один раз он вошел совсем бесшумно и постоял в холле, прислушиваясь к разговору в комнате:

– Maman, мисс Дубкова говорит, что русские писатели самые лучшие, других таких просто нет. И величайший среди них – негр. А папа говорит, что негры даже не люди и что не имеет смысла учить их читать и писать.

– Cheri, у каждого есть право на свое мнение.

– Ну да, только мнения папы по большей части весьма глупые.

– Джордж, я не хочу, чтобы ты говорил об отце в таком тоне. Твой отец просто…

– Его мнение! Мне наплевать, что он говорит обо мне, но когда о тебе…

– Прошу, давай переменим тему!

– Когда он сказал, что у тебя мозгов не больше, чем у суслика…

– Он просто шутил.

– Это была плохая шутка. А когда он разбил раковину с каминной полки, которую тебе прислала твоя мама…

– Джордж, это была всего лишь раковина!

– Но он растоптал ее! А ведь она была с твоей родины!

– Чем старше мы становимся, тем меньше придаем значения вещам, Джордж.

– Я придаю значение моей гордости, maman… И твоей гордости тоже.

В следующий раз Лансинг подслушивать не решился.

Юстейсия, чтобы удержать Джорджа дома, изо всех сил старалась сделать эти вечера как можно более интересными: вырезала статьи из газет и журналов, выписывала из Чикаго новые книги и репродукции картин. Под крышей «Сент-Китса» это был один человек; за стенами дома – совсем другой, который своим поведением по-прежнему приводил в ярость большинство горожан. Он оставался «грозой города» и Большим Вождем «могикан». И никакие мольбы матери остепениться не имели успеха. Он выслушивал ее с мрачным лицом, скрестив руки на груди, устремив взгляд на стену поверх ее плеча.

– Maman, мне ведь нужно слегка развлечься, вот я и развлекся, извини.

Юстейсия понимала, что у всех этих бесчинств сына одна цель – вывести из себя отца. Он явно наслаждался презрением, которое тот ему выказывал, и словно чего-то от него ждал: может, что ударит или навсегда выгонит из дому? Когда на него обрушивался поток отцовских ехидных усмешек и угроз, Джордж стоял с опущенными глазами, неподвижный, без каких-либо признаков нахальства и дерзости.

– Ты понимаешь, что навлек позор на нас