за ночью они говорили и говорили. Временами он становился плаксив, но на Юстейсию это не действовало. Ей было под силу поддерживать в нем самоуважение. Она чередовала суровость с ласковым утешением. Есть что-то приятное в том, чтобы выслушивать обращенные к тебе упреки, но только не слишком часто и в определенных пределах. Он был не прочь признаваться в собственных недостатках, но только в каких-нибудь несущественных.

Три часа утра (Пасха, 30 марта 1902 г.)

– Стейси!

– Что, дорогой?

– Ты так и будешь заниматься этим проклятым шитьем?

– О, ты ведь знаешь, какие мы, женщины. Шитье не требует от нас полного внимания. Мы слышим и видим все, что происходит вокруг. Что ты хотел сказать?

Молчание.

– Стейси, иногда я говорил тебе такое, что на самом деле не думал.

Молчание.

– Ну скажи что-нибудь. Не сиди как чучело.

– Да, Брекенридж, иногда ты вел себя очень глупо.

– Что значит – глупо?

– Ладно, не буду далеко ходить, приведу маленький пример. Помнишь, как две ночи назад сказал мне: «Ты не понимаешь, что я чувствую, Стейси. Ты никогда не болела». Помнишь это?

– Да, это правда. И что в этом глупого?

– Ты забыл, Брекенридж, что я потеряла троих детей. Я была в состоянии, которое ты называешь «не по себе» – а мне было весьма «не по себе»! – в течение нескольких суток.

Молчание.

– Я понял, о чем ты… Извини, Стейси. Ты меня прощаешь?

– Да, я тебя прощаю.

– Ты не говори просто так. Ты по-настоящему меня прости.

– Я тебя прощаю, Брекенридж. Прощаю по-настоящему.

– Стейси, почему ты не зовешь меня Брек, как раньше?

– Тебе известно, что я не люблю уменьшительных имен.

– Но я ведь болею. Сделай одолжение: зови меня Брек, – а когда поправлюсь, можешь называть как угодно.

Юстейсия вела игру с высокими ставками. Видя, что происходит с мужем, она взяла на вооружение средства, которые оказались у нее под рукой («Faute de mieux»[61], было мысленно произнесено с кривой усмешкой), и решила подготовить его к смерти. Юстейсия попыталась помочь его душе родиться заново – для понимания самого себя, для раскаяния, для надежды, – но ее затея столкнулась со специфическими трудностями. Любое слово, в котором содержался даже слабый намек на нравоучение, приводило Лансинга в ярость, причем не просто в ярость, а сродни богохульству. А ведь он, хоть и недолго, готовился выучиться на священника; у него было острое чутье на назидательность, а словарного запаса хватало для того, чтобы высмеять любое ее проявление. Кроме того, у их бесед оказался неожиданный свидетель. Уже несколько лет Джордж практически не пользовался дверями на первом этаже, предпочитая уходить и выходить через окно, до которого добирался по сучьям дерева и по скобам, торчавшим из стены, с крыши заднего крыльца, передвигаясь по карнизам. Для него вошло в привычку крадучись обходить дом со всех сторон. Мать слышала шуршание его шагов по оттаявшей земле. Про Джорджа говорили, что он похож на рысь своей манерой передвигаться бесшумно, однако Юстейсия обладала кошачьим слухом и всегда точно знала, в какой момент сын появляется под приоткрытым окном, чтобы услышать ее разговор с мужем. Лансинг в гневе часто повышал голос, швырялся всем, что попадалось под руку, и Джордж был рядом, чтобы защитить мать.

Дело, затеянное Юстейсией, было не просто трудным, а, возможно, и вовсе невыполнимым.

Три часа утра (вторник, 8 апреля)

Лансинг резко пришел в себя после забытья.

– Стейси!

– Да, дорогой?

– Что ты там делаешь?

– Молюсь за тебя, Брек.

Молчание.

– О чем ты молишься? Чтобы мне стало лучше?

– Да. У тебя в Библии есть выражение, которое мне очень нравится, – про целого человека. Вот я и молюсь, чтобы ты стал таким.

Молчание.

– Готов поспорить, что ты думаешь, будто я умираю.

– Ты прекрасно знаешь, что мне об этом ничего не известно. Но, Брек, я думаю, что ты по-настоящему болен, и тебе нужен лучший уход.

– Нет-нет, Стейси, никто не сможет ухаживать за мной лучше, чем ты, поэтому никуда не поеду.

– Ты не понял: я все равно буду рядом.

– Нет, они посадят возле моей постели какую-нибудь старую перечницу в серой робе с белыми полосами. Тебе не позволят сидеть со мной, как сейчас.

– Хотелось бы мне стать такой старой перечницей в серой робе с белыми полосами! Я все время боюсь, что не справлюсь.

– Стейси, я тебя люблю. Вбей в свою тупую башку: я тебя люблю! Я не хочу ложиться в проклятую больницу, куда тебя будут пускать лишь на полчаса в день. Я лучше умру, зная, что ты сидишь рядом, чем буду жить вечно, но без тебя.

Юстейсия вцепилась в подлокотники кресла, испытав настоящий шок. Мы все приходим в этот мир, чтобы постоянно узнавать новое.

Лансинг запрещал детям заходить к нему в комнату. Им не разрешалось даже здороваться с ним, стоя в дверях. Он постоянно испытывал недомогание, поэтому говорил, что увидится с ними, когда выздоровеет. Он запретил Юстейсии сообщить о его болезни отцу, сестрам и брату Фишеру. Мать у него уже умерла. До сведения Эшли было доведено, что ему достаточно наносить визиты через день. Один раз вечером Юстейсию позвали выйти к парадной двери. Это была Беата, которая принесла накрытое блюдо с приготовленной по-немецки курицей и лапшой. Лансинг пришел в неистовство: еду в качестве презента приносили только в те дома, где имелись инвалиды.

Ни днем, ни ночью Юстейсия практически не покидала его комнату, поэтому обратила внимание, что дневные сны больного весьма отличались от ночных. Днем ему снилось, как он охотится, как стреляет зверей. Ему даже представлялось порой, что он успешно командует войсками во время войны с Испанией, и опять стреляет, теперь уже в испанцев. Его преследовали картины убийства президента Мак-Кинли[62], причем он был то убийцей, то жертвой. Ночные сны были полны трагедии: он видел себя заблудившимся, в незнакомых местах, или бегущим по лестницам вверх-вниз, по нескончаемым туннелям шахт. Тогда Лансинг звал на помощь мать.

Никто в «Сент-Китсе» не ночевал в своей постели. Джордж по обыкновению где-то бродил, а на спящих дочерей Юстейсия натыкалась то в гостевой, то в комнате для шитья, на диванах, в креслах. С самого раннего утра начинали варить какао.

Два часа ночи (среда, 16 апреля)

– Девочки, берите свои чашки и пойдемте в гостиную. Мне нужно с вами поговорить. Я обыскалась Джорджа: не представляю, где он может быть.

Фелисите и Энн сели на пол у ее ног, когда неожиданно в дверях не проронив ни слова