Как и младшая сестра, Фелисите была необузданным ребенком. Сдержанность она выработала в борьбе с собой, которую вела каждый день, год за годом, одновременно овладев умением отстраняться от «мирского». Это дало ей возможность научиться мыслить отвлеченно. Она любила мать, обожала своего брата, но две эти любви уже слились с любовью ко всему, что является творением Всевышнего, которую ей предписывала вера. Благодаря внутренней дисциплине ей удалось обрести любовь к отцу и младшей сестре. У нее не было подруг. Ее уважали, но не любили. Во время бурных сцен в «Сент-Китсе» она никогда не уходила из комнаты, даже если Энн каталась по ковру возле камина и истошно визжала («Я не пойду спать!», «Я не надену голубое платье!»); даже если отец бросал в лицо жене и сыну обидные фразы одну за другой. Не говоря ни слова, она вставала рядом с матерью и братом и пристально смотрела на отца. Для человека самым суровым судьей являются его дети, и он прекрасно это понимает – в особенности когда дети молчат. Она была на стороне матери, но между ними существовал барьер. Они вместе занимались шитьем, читали французских классиков, рука об руку подходили к причастию, даже восхищались чем-то вместе или страдали, но никогда не смеялись. У Юстейсии от рождения было обостренное восприятия комического в жизни, и она, несмотря на все пережитое, легко находила смешное во всем. Эту особенность натуры мать не передала своей дочери. (Джордж же мог ответить на каждое проявление материнского остроумия, впрочем, редкого в последнее время.) Год за годом, и до и после смерти отца, Фелисите ради того, чтобы оставаться полезной своей семье в «Сент-Китсе», откладывала принятие важного решения.

Но у матери и дочери было много общего, хотя они об этом даже не догадывались. Обе двигались к какой-то цели, обе чего-то ждали, обе пытались что-то понять. Они стали свидетелями страшной драмы, но никогда не сомневались, что их молитвы, терпение и любовь принесут озарение – всем! Мы приходим в этот мир, чтобы познать главное. Их жизнь протекала среди чудес. (Разве, например, не чудо, что им удалось избавиться от безобразных вспышек гнева?) Они были уверены, что какое-то чудо свершится.

К счастью, у Джорджа были и друзья: Джон Эшли и Ольга Дубкова. Прикрывая некомпетентность Лансинга в делах управления шахтами, Эшли постепенно перекладывал служебные функции начальника на себя и старался глубже вовлечь его в свои эксперименты и изобретения. (На суде эти благие намерения полностью извратили; ему поставили в вину, что он намеревался подсидеть своего начальника, а в ходе экспериментов систематически воровал его блестящие идеи.) Однако Эшли мало что мог сделать для того, чтобы откорректировать методу Лансинга по воспитанию из Джорджа настоящего мужчины, но что-то все-таки получилось. Удалось добиться того, что мальчик последовательно доверял ему свои жизненные планы: в двенадцать лет он хотел изобретать летающие машины; в тринадцать собирался отправиться в Африку, чтобы спасти львов от истребления; в четырнадцать решил сбежать с цирком. Когда Джорджу шел пятнадцатый год, произошел случай, который укрепил их дружбу.

Дети Лансингов часто болели, и по этой причине не раз попадали в непредвиденные ситуации. В начале осени 1900 года Джордж сильно простудился и несколько раз подряд перенес ангину. Было решено ему удалить миндалины. Лансинг приказал жене отвезти мальчика в Форт-Барри к доктору Хантеру. Чтобы несколько дней – до и после операции – провести с сыном, ей надлежало поселиться в «Фармер-отеле». Девочки, кроме Фелисите, которая жила при монастырской школе, поехали вместе с ними.

Джон Эшли редко покидал Коултаун, но в ту пятницу – так уж получилось – у него возникли дела в Форт-Барри. Переговоры затянулись, и ему пришлось остаться здесь на ночь. Он отправился на вокзал, нашел кондуктора Джерри Билхема и попросил передать начальнику станции в Коултауне, чтобы тот предупредил миссис Эшли, что ее муж задержится по делам до завтра. В гостинице свободных мест не было, но мистер Корриган проявил любезность и поставил Эшли раскладушку прямо в буфетной. В течение дня ни с миссис Лансинг, ни с ее сыном он не виделся, но на гостиничном крыльце столкнулся с Энн, и та, важничая и с излишними подробностями, рассказала, почему оказалась здесь. У него не хватило денег, чтобы заказать ужин в гостинице, поэтому он наведался в закусочную, где удовольствовался чашкой бульона. К десяти вечера все гостиничные постояльцы дружно храпели, кроме Юстейсии Лансинг и ее сына. Не в силах заснуть, Джордж беспокойно ворочался на постели. Мать встала, зажгла газовый светильник и заговорила с ним:

– Джордж, дорогой, это все пустяки. Операция несложная: уже через неделю ты обо всем забудешь и свои ангины будешь вспоминать как страшный сон.

– Утро уже наступило? Сколько сейчас, мама?

Юстейсия решила, что все это происходит из-за того, что они оказались в непривычной для себя ситуации. До этого дня сын всего один раз оставался на ночь в гостях у Роджера в «Вязах»; было еще несколько ночевок вне дома, когда они с отцом отправлялись на несколько дней поохотиться. Да и самой ей не приходилось спать вне «Сент-Китса» и десяти раз после переезда в Коултаун. Она решила немного подбодрить сына и сказала, что доктор велел ему после операции есть много мороженого и что, избавившись от ангины, он сможет добиться больших успехов в спорте.

Еще можно было бы рассказать о самых живописных в мире островах, о голубых небесах над бирюзовой морской гладью, о том, как успешно ей удавалось вести дела в магазинчике, когда она была всего несколькими годами старше его, о своей веселой, необъятных размеров матери, которая сидит на веранде, обмахиваясь веером, о своем отце в роскошной белой форме, о молодых островитянах, которые распевают серенады под окнами своих возлюбленных. Она никому никогда об этом не рассказывала. У них существовал негласный уговор, что как-нибудь однажды она отвезет его в эти места.

Джордж был религиозен, и ему наверняка хотелось бы посетить церковь, в которой она молилась, преклонить колени в тех местах, где опускалась на колени она. Иногда она заводила речь о том, как на Сент-Китс приехал его отец, но Джордж хранил молчание в ответ: он вообще никогда не говорил об отце.

Юстейсия тихонько запела на своем наречии, и Джордж скоро заснул. Она подошла к окну, где стояло огромное плетеное кресло, и принялась смотреть на город, раскинувшийся снаружи. «Ни огонька. Темнота… Как в моей жизни, – подумала Юстейсия, но тут же резко оборвала себя: