Но тут снаружи, возле сейфовой двери, заклацал пустой, давно отключенный звонок и сразу же раздался внятный, с твердой косточкой, стук.

Неужели так скоро? Как они успели? Крылов вскочил бесшумно, словно поднялся в воздух. Планы резко менялись. Что следует делать, если вдруг они начнут ломиться? Ответить за базар, как говорили в отрочестве Крылова. С такими вещами не шутят. Поскольку отсутствие Бога заставляло Крылова поддерживать максимально разреженный порядок и всякую вещь держать в уме, он не смог хранить на территории оружие: верный друг, любовно смазанный наган, безвредный по жизни, как куриная нога, здесь оказался предметом, чересчур тяжелым для сознания, и был оставлен у матери, в нижнем ящике рассохшегося серванта, сентиментально завернутым в Тамарин выцветший платок. Теперь Крылов об этом безумно сожалел. Что оставалось еще? Кухонный ножик с виляющим лезвием, слишком короткий, чтобы достать до сердца, и старухина веревка на балконе, твердая и ломкая, будто лапша, вряд ли годная на то, чтобы соорудить петлю. Такая вот конкретика, как это ни смешно.

Стук повторился, ни на тон не изменившись. Все-таки это слишком скоро для милиции, не прошло и четырех часов. А если?.. Если Татьяна искала и нашла? Ведь может такое случиться, он просил… И хотя Крылов не собирался даже приближаться к сейфовой двери, он внезапно обнаружил, что уже стоит в прихожей, темный в темноте, глядя на светящийся, словно каплей горячего масла заполненный глазок.

– Открой, это я, – раздался очень близко, на расстоянии шага, до ужаса знакомый женский голос. Голос был шелков от волнения, в глазке колыхалась низко надвинутая, с полями как юбка, белая шляпа.

– Сейчас, подожди одну минуту, – хрипло ответил Крылов. Почему-то на цыпочках он побежал обратно в комнату, в панике схватил с единственного стула измазанные зеленью единственные джинсы. Запрыгал, влезая в какие-то излишне длинные, махавшие в разные стороны штанины, потом натянул не очень свежую майку и, уже почти спокойный, вернулся к дверям, взял со столика ключи, аккуратно распечатался.

Не Тамару он ожидал – но именно она, как никто, была пригодна и предназначена, чтобы принести в убежище несуществующего Бога. Тот, кто ее создавал, не пожалел на нее ничего. Она буквально светилась в гулкой, с зыбкими темнотами внизу и наверху, пещере подъезда. Она была бледнее льняного светлого пальто, ненакрашенный рот ее напоминал обтрепанный ветром розовый мак. У ног ее, в которых скопилась видная невооруженным глазом мертвая усталость, стоял овальный чемодан с лощеным лоскутом на ручке – багажной карточкой United Airlines.

– Здравствуй. Пустишь? – спросила Тамара, не переступая порога, тесно составив туфли у невидимой черты, словно в аэропорту перед зоной проверки паспортов.

– Что ты спрашиваешь, заходи! – Крылов поспешно втащил ее в прихожую и подхватил чемодан, уложенный, как видно, второпях и напоминавший пухлую оладью с непропеченными твердыми комьями. – Не представляешь, как я рад тебя видеть, – сказал он, глупо улыбаясь и не зная, куда девать в тесноте свои нелепые, странно свинченные руки, норовившие обнять внезапную гостью.

– Знаешь, мне бы сейчас не разреветься, – весело сообщила Тамара, ногтем убрав от моргнувшего глаза черную соринку.

Крылов помог ей стащить измятое сзади пальто, отчего сильнее запахло знакомыми теплыми духами; оставшись в гладком платье из того же льна, в котором тело ее походило на асексуальный портновский манекен, она обеими руками сняла свою волнистую, жесткой тесьмой простроченную шляпу. Волосы под шляпой были войлочные, будто шиньон из чужих, давно слежавшихся кудрей, под прекрасными усталыми глазами лежало по куску угля.

– Послушай, ты один? – внезапно спросила Тамара, вытягивая шею.

– Да, а что? – удивился Крылов.

– Нет, ничего. Показалось, – пробормотала Тамара, продолжая глядеть через плечо Крылова в раскрытую комнату.

Тут Крылов сообразил, что призрак, о котором он фантазировал здесь одинокими глухими вечерами, все-таки успел образоваться. Сразу же он испугался, что феномен, по всей вероятности, разгуливает голышом – и еще неизвестно чем занимается, учитывая прошлую нужду Крылова в женском обществе. Присутствие Тамары дало ему почувствовать, что суть его, его душа больше всего напоминает обезьяну в зоопарке. Однако сам он, быстро оглянувшись, увидел только пластиковый стеллаж с цветными полками, похожий на сооружение с дворовой детской площадки, и синюю подушку на полу.

– Ну, показывай, как живешь, – бодро произнесла Тамара и, следуя пригласительному жесту Крылова, прошла в пустую комнату, откуда скользнула на кухню, посветив молочными ягодицами, смазанная тень. Больше не обращая внимания на призрак, объявленный несуществующим, она присела на край измятого дивана и, потерев, как муха, ногу о ногу, сбросила туфли, упавшие тяжело, словно на них налипли тысячи километров пешего пути.

– Ты сейчас из Кольцова? – спросил Крылов, поднимая с пола подушку, полурассыпанную книжку, похожий на кокон пыльный носок и держа все это в руках.

– Нет, я летела до Оренбурга, – откликнулась Тамара, обводя мечтательным взглядом детсадовскую обстановку. – Оттуда на такси. Водила, не будь дурак, содрал с меня тысячу евро! – Она рассмеялась, болтая ногами, как школьница. – Я сделала вид, что плохо понимаю по-русски. Мой добрый драйвер всю дорогу объяснял, что в России стреляют, сильно опасно. Пиф-паф, большевик! – Она состроила уморительную мину, делая вид, будто целится из пальца. На пальцах ее, всегда отягощенных крупными, колючими от бриллиантов дизайнерскими драгоценностями, на этот раз не было колец, и свирепая физиономия «большевика» из-за усталых теней получилась замурзанной.

– Чем же покормить тебя с дороги? – растерянно проговорил Крылов. – Давай я быстро сбегаю на угол, салатов принесу!

– Нет, не ходи никуда! – Тамара еще больше побледнела, по губам словно проступил крупитчатый иней. – Водка есть?

– Есть немного. – Крылов извлек из памяти стоявшую на голой полке початую бутылку.

– Неси!

Крылов, поозиравшись, снова кинул на пол все, что держал в охапке, и неуверенным шагом отправился на кухню. Там, как он и ожидал, он увидел самого себя сидящим на табурете, который просвечивал вместе с наброшенным на него горелым полотенцем. Крылов представлял себя более мускулистым, не с такими обглоданными мослами и не с таким выпирающим позвоночником, спускавшимся по сгорбленной спине, будто девичья коса. Призрак можно было принять за неудачную, низкого качества голограмму. Соответственно он был непрочен. Первыми растаяли поджатые, обросшие рогом пальцы на ногах, затем исчезла рука, державшая блик фаянсовой кружки, – и все видение вытянулось, дало глубокую складку и растворилось, взглянув напоследок на Крылова длинными туманными глазами из-под шелушащегося потолка.

Крылов, улыбаясь, смахнул со лба холодный пот. Затем он извлек из полупустого шкафчика бутылку «Столичной», вспорол оленину, обложенную жиром, точно старым, семидесятилетней давности, северным снегом, подхватил свежевымытые кружки, две из трех.