– Постой. – Тамара тоже встала и перехватила руку Крылова, уже державшую пиджак. – Подожди. Еще не все.

* * *

Крылов обернулся и увидел, что в глазах Тамары, полуприкрытых влажными ресницами, сияют звезды. Это был знакомый признак. Несомненно, он забылся и наговорил чего-то лишнего. Неужели опять эта безумная надежда, которой Тамара мучает его четыре года? Неужели опять придется разрушать иллюзию любящей женщины, родной до малейшей черточки на золотой ладони, до последней морщинки на заиндевелых ненакрашенных губах – но уже совсем и никак для него невозможной? Но нет, кажется, нет. Тамара действительно изменилась, что-то в ней, спрятанное под платьем, под кожей, стало другим. Зачарованный этой переменой, отражавшейся на лице, как солнечный отблеск темной, тяжелой воды, Крылов позволил себя увлечь обратно на диван, словно измятый страстными любовниками, с крошками печенья на подушках.

Тамара, все не выпуская запястья Крылова, достала из-за спины изломанную файл-папку, отцарапала магнитную пластинку. Вжикнула, раскрываясь, зубчатая змейка, и Крылов увидел, что в папке жиденько белеют только два косо скрепленных бумажных листочка.

– У меня для тебя кое-что есть. – Тамара мягко и загадочно положила на папку чуть дрожащую ладонь. – В благодарность за гостеприимство, ну, и за все остальное. Но прежде чем я тебе это отдам, должна сообщить… – Тут Тамара сощурилась, так что между ассирийских спутанных ресниц совсем не осталось блеска. – Должна сообщить, что профессора Анфилогова и его напарника Николая Уткина больше нет в живых.

Крылова окатило изнутри – горячим, страшным. Он ожидал чего угодно, но только не этого напоминания. Может быть, со второго раза дошло. Вероятно, Тамара, посмотревшая искоса, нипочем не догадалась, что ее сообщение для Крылова не новость. Все-таки это был слишком внезапный удар, причем по свежей боли, которую Крылов теперь ощущал как мигающую внутри, с тревожными звонками и жужжанием, аварийную лампу. Ему казалось, будто руки его сквозь кожу вспыхивают красным. И опять тихонько дернула сердце давешняя леска, теперь как будто привязанная к старухиной люстре, похожей на перевернутый табурет, обвешанный мутным хрусталем.

– Продолжай! – бросил Крылов Тамаре, смотревшей на него с подозрением и уже привстававшей, чтобы искать лекарство.

Умная Тамара не стала препираться. Сев на диване прямо, она продолжила отчетливым голосом, словно делала доклад на совете директоров:

– Тела Анфилогова и Уткина нашли на севере области, в десяти километрах к востоку от Балакаевского леспромхоза. Согласно предварительному заключению, смерть наступила в результате отравления цианидами. – Тут Тамара как бы чем-то подавилась, и Крылов догадался, что начисто отрицаемое ею чувство вины на самом деле просто очень хорошо запечатано. – Собственно говоря, так оно и было на самом деле. Похоже, твои друзья просто купались в цианидных растворах. Слизистые у них превратились в фарш. Ну, и другие очевидные симптомы…

– Ничего. – Крылов, неглубоко дыша, дотянулся до прямой, точно срезанной ножом Тамариной спины. – Я тебе уже сказал, что ты мне дороже лесов и зверей. На профессора с Коляном нашей с тобой прожитой жизни тоже как-нибудь хватит. Так что рассказывай дальше.

– Так получилось, что мне удалось купить заключение местного дикого лекаря, который выезжал на трупы, – ровным голосом продолжила Тамара, немного склонив растрепанную голову. – К сожалению, я сейчас не могу себе позволить, чтобы к моей «цианидной осени» добавились мертвецы. С этими двумя шансы провести переговоры сводились к нулю. Поэтому мой доверенный персонал тайно перевез покойных в один из оставшихся моргов «Гранита». Там были выписаны официальные свидетельства о смерти. Причиной была указана острая сердечно-сосудистая недостаточность. Разумеется, сотрудники оперативно связались с родственниками умерших. И получили от них официальное согласие на быструю кремацию. Кремация и помещение урн в колумбарий состоялись сегодня утром.

Крылов отвернулся. Ему почему-то вспомнилась коллекция профессора, что хранилась в разлезавшихся картонных коробах под его провисшей панцирной койкой, – и как в самую первую ночь они с Татьяной чувствовали коллекцию влажными телами, будто их волшебная лодка иногда задевала каменное дно.

– Я понимаю, все это крайне прискорбно. Поверь, если бы утром я была в стране, я бы придумала способ, как отвезти тебя попрощаться. Но в эти часы я летела над океаном. – Тамара выдержала паузу в несколько секунд, которые позволили ей снова утопить в себе нечто неуместное и лишнее. – Так я подвожу тебя к самому главному. К родственникам покойных.

– И что? – спросил Крылов отстраненно, изо всех сил вызывая к жизни образ племянницы профессора, приезжавшей на сессию и едва его не соблазнившей. Но увертливая девица, играя водянистыми глазищами, порхая люминесцентными ногтями, горевшими будто болотные огни, упорно не желала воплощаться.

– Родственников оказалось немного, – сдержанно проговорила Тамара. – У Николая Уткина по адресу прописки нашлась одна прабабка. Именно нашлась: в какой-то покосившейся избе, будто картофелина завалялась в ящике. Старухе девяносто два, еле может вывести каракулю. Очень благодарила за наши деньги, думала, что пенсия за правнука. Ну, а у профессора, представь себе, обнаружилась молодая вдовица. Анфилогова Екатерина Сергеевна. Та самая твоя блондинка.

Так и есть! Хотя и это, в общем-то, не новость. Крылов потому так долго заблуждался насчет Татьяны и профессора, что видел на вокзале идентичность их ладоней, какая бывает только у близких кровных родственников, например у брата и сестры. Эта утонченная латынь, в совершенстве совпавшая сквозь толстое вагонное окно, будто переснятая под копирку серого стекла, на которой отпечатались косые и разные почерки северных дождей. Вот они, штучки Каменной Девки, так жаждущей от мужчины всей его любви, всего его существа, что она не может не присваивать его физически: ворует уши, ногти, линии жизни, носит его шевелюру, как шапку. И Татьяна не сильно врала, укрепляя образ мужа под ревнивым напором Крылова. Должно быть, профессор так и представлялся ей: механическим человеком, работающим от сети. Но все-таки не прощаются с женами на вокзалах, держась от них на расстоянии в четыре метра: эта хладнокровная скотина, чей пепел сейчас остывает в колумбарии до типично анфилоговской прохладной температуры, могла бы, по крайней мере, ее поцеловать.

– Я понял. Значит, Екатерина Сергеевна, – проговорил Крылов, бессмысленно щупая свое шершавое лицо. – Вот, значит, как ее зовут. А скажи… Вдове профессора вы тоже заплатили? Она взяла у вас отступного?

На это Тамара ответила непроницаемым молчанием. Она опять сидела очень прямо, опустив глаза на сложенные руки, где два случайно скрещенных указательных подрагивали, будто закоротившие проводки. Было понятно, что она промолчит сколько угодно, но не опустится до подтверждения неблаговидного факта. Но и выгораживать Екатерину Сергеевну она не будет – просто не удостоит соперницу ни малейшим комментарием, ни тенью личного отношения. Только теперь Крылов по-настоящему рассмотрел, как страшно закалили Тамару разоблачение и травля. Ее молчание было монолитом, весившим столько, сколько весь свободный воздух на этой планете.