Когда он вернулся в комнату, Тамара распечатывала пачку соленого французского печенья, должно быть извлеченную из чемодана. Перед ней на пластиковом стуле нежно розовел паштет, лоснилась жирным бисером баночка икры, а рядом, на диване, белела файл-папка с какими-то бумагами. Крылов присоединил к деликатесам оленину, внятно пахнувшую кровью, и набулькал водки в толстые кружки, где она казалась водой.

Чокнулись, брякнув, будто стукнулись камнями. Тамара выпила, сморщилась, прикрывая лицо, и внезапно укусила себя за руку. На запястье остался мокрый сливовый след.

– Мне сейчас никак нельзя в Кольцово, – сообщила она, отдышавшись. – На меня заведено уголовное дело, и я в розыске. Все это полная чушь, спектакль для устрашения. Губернаторская команда сдает меня по полной программе. В полную программу входят обыски с погромами, задержание и следственный изолятор. Я же в СИЗО не хочу. Там за неделю теряют здоровье на годы. А эти – они, понимаешь, успеют…

– Настолько серьезно? – Крылов, которому теплая скверная водка после всех сегодняшних приключений током ударила в мозг, сильно сжал Тамарино плечо с трогательной, выпроставшейся из-под платья шелковой бретелькой.

– И да, и нет. – Тамара, не отстраняясь, продолжала смотреть перед собой горячечными темными глазами, страшными, как у актрис немого кинематографа. – На меня уже работают солидные лойеры. Дело они развалят.

Да там и разваливать-то нечего… Сейчас ведутся переговоры о мере пресечения, скорее всего, будет формальное задержание и освобождение под залог. Но я должна скрываться еще несколько дней. Я за этим к тебе и пришла. Видишь ли, – она с улыбкой поежилась, – никому и в голову не придет, что у тебя может быть какая-то недвижимость. По этому адресу ты не зарегистрирован. Пока сообразят… Кроме того, всем, кому надо, известно, что мы с тобой поссорились насмерть. Помнишь, как орали друг на друга? Этажом ниже все ушки были на макушках…

– Конечно, оставайся, живи, сколько хочешь! – с жаром воскликнул Крылов. – Я на всякий случай под дверью буду спать. Только вот за револьвером к матери схожу.

– Глупости! – Тамара резко дернула плечом. – Нет, правда, не сердись. Чего нам сейчас не хватает, так это, конечно, пальбы. Желательно по милиции. Все вокруг действительно стреляют, но нам в обозримом будущем всякое лыко в строку. Когда ты только повзрослеешь?

Крылов насупился, уставившись в мокрую кружку, где нехотя сползались прозрачные, словно бы жирные капли водки и воды.

– Может, и глупости, – сказал он угрюмо. – Но я ничего другого не могу. Объективно. И те, кто воюет на улицах за белых и красных, тоже ничего другого не могут. Ну, просто в детство впадают. И как будто ничего не происходит. Нет ни дефолта, ни кризиса, ни обращения Президента. Подумаешь, образовалась где-то сотня-другая трупов. Кровь стекает, как с гуся вода.

– Помнишь, мы как-то говорили, что гуманизм закончился, – устало ответила Тамара. – Ты же историк. Много стоила человеческая жизнь в каком-нибудь Древнем Египте или в Средние века? Ну вот, она и сейчас стоит примерно столько же. Коммунистическая модель провалилась тридцать лет назад, а сейчас потихоньку сдувается западная модель демократии и либеральных ценностей. Все это ужасно, может быть. Одновременно все происходит наилучшим образом. Наилучшим из возможных. С наименьшими потерями. Только мало кто способен это оценить.

– Но правда и то, что существует сорт людей, которые не могут ничего не делать. Понятно, что они лишние, никакой роли им не отведено. А они рефлекторно размахивают руками, пыжатся, храбрятся. Вот я такой. В результате выгляжу полным придурком. И собираюсь так же выглядеть в дальнейшем. – Крылов похлопал по дивану в поисках сигарет, нашел измятую пачку под тяжелым Тамариным бедром. – Я, правда, не знаю, почему таким получился. Но еще смешней меня выглядят больные, калеки, инвалиды. Те, у кого не хватает денег заплатить за квартиру, отправить детей в нормальную школу, где хоть чему-то учат. Ну, чего они страдают, жалуются? Ведь это все понарошку. На самом деле где-то в главной научной колбе хранится новый дивный мир, где все они здоровы, образованны, обеспечены. Им, правда, об этом не сказали. Вот они и ломают комедию, смотреть противно.

Крылов, сощурившись, прикурил кривую сигарету. Вкус у нее был совершенно навозный. После всех сегодняшних приключений глаза слезились, рот то и дело наполнялся горячей, словно гадючий яд, слюной.

– Не понимаю причины для твоего сарказма, – на лицо Тамары наползал, как туча, густой бархатистый румянец. – Я признаюсь тебе кое в чем. Ненавижу так называемых простых людей. Стоит заговорить о недостатках общества, все тут же клянут продажных чиновников, тупых политиков, все укравших олигархов. И никто не смеет сказать, что главная причина идиотизма этого мира – в них, в этой массе социальных идиотов. В этом страшном, глобальном пассиве. Их нельзя подарить самим себе. Они самих себя не вынесут. Главная тайна нового дивного мира – не в замороженных научных разработках, а в ненужности основной массы населения для экономики и прогресса. Стоит это обнародовать, в какой угодно форме, как мы окажемся в метре от фашизма. – Тамара перевела дух и продолжила, кроша печенье на тесно сдвинутые колени: – Простые люди угрюмо подозревают, будто их обманывают, чтобы сделать мир хуже. Но вот в чем парадокс: если кто-либо захочет сделать мир лучше, ему придется точно так же их обмануть. Всех! Потому что им нужен праздник, как они его себе представляют. Им следует говорить только то, что они хотят услышать.

Крылов пожал плечами, чувствуя, как странно все: вот они с Тамарой встретились, соскучившиеся друг по другу, оба попавшие в тугой переплет, – а говорят о мировых проблемах. В открытой форточке громада тополя чернела, словно гора каменного угля, и ветер ворошил ее, точно лопатой; жидко горело лунное пятно. В комнате между тем как будто менялось давление воздуха. В ушах Крылова и еще в каких-то внутричерепных болезненных пазухах туго шуршали пузыри.

– Будто все еще лечу на самолете, – пожаловалась Тамара, запуская острые пальцы в слежавшиеся волосы. – Странно тут все-таки у тебя. И живешь ты, будто подросток, оставленный родителями. Мебель эта детская, тушенка… Поешь, – она протянула Крылову печенье, на котором влажной, словно поцелованной горкой блестела икра, и тому сразу вспомнился работодатель, по уши в счастье. Душу стиснуло, будто и хозяин камнерезки тоже умер. – Знаешь, я ведь сильно изменилась за последнее время, – призналась Тамара, ковыряя паштет огромной чернозубой вилкой из остатков старухиного серебра. – Всех жалко. Вот эти простые люди. Раньше они уважали художников, писателей, ученых, видели в них некое начальство. Теперь им не надо ничего за пределами их понимания. Им скучно, нудно, они этого не покупают. Я встречала одного русского в Нью-Йорке, где-то он преподает, пальтишко из рогожки, глаза с такими острыми зрачочками, как две точилки для карандашей. Он говорит, будто все эти жуткие теракты и катастрофы последних десятилетий, начиная с гибели «близнецов» и кончая римскими взрывами, происходят потому, что люди перестали воспринимать большое искусство. Этакие простые, грубые, кровавые заменители Шекспира и Достоевского. Чтобы всякая душа хоть раз в жизни испытала потрясение. Неприятный, скажу тебе, тип, по обшлагам комочки, заскорузлые ниточки, будто испачкано кровью, хотя не обидел и мухи. Но, может, он-то и прав. Ведь в чем на самом деле главный ужас? Так называемые простые люди в каждом своем дне чувствуют себя бессмертными. Поэтому они полагают бессмертной свою житейскую правду. Помнишь пенсионера Паршукова, у него еще были красные «Жигули», и ты мне обещал купить такие же, чтобы ездить на рынок? Он мне все время говорил, что раньше таких, как я, расстреливали. Что товарищ Сталин вычищал врагов народа, а теперь, мол, развелось. А я тогда еще училась в гимназии, и уж не знаю, чем его так раздражала.