Тогда я и подумал, что, должно быть, в пунш что-то подмешали. Я привез Лавинию домой и выложил все Теодору, добавив, что любой из гостей может подтвердить правдивость моих слов. На секунду мне показалось, что Теодор испугался, но даже если так, он быстро овладел собой и сказал, что сам отведет Лавинию в ее спальню.

Утром я скрепя сердце снова поехал к Саймсам. Я думал, что после вчерашнего ни о какой экскурсии – тем более той, на которую мы собрались, – не может быть и речи. Однако, к моему удивлению, Лавиния встретила меня как ни в чем не бывало. Об отмене поездки она и слышать не хотела, и я подчинился, хоть и чувствовал себя прескверно.

Естественно, и вы сами это понимаете, дело было вовсе не в похмелье. Факты, что накапливались в моем подсознании, под влиянием событий предыдущего вечера наконец сложились в отчетливую картину. Во мне с каждой минутой росли отвращение и страх, и я почти отдавал себе отчет в том, что отвращение и страх вызывает у меня именно Лавиния.

Мои расшатанные войной нервы снова дали о себе знать, а вместе с ними – и страшные мысли о судьбе человечества, которое сломя голову несется навстречу собственной гибели. Прошлый вечер стал чудовищной аллегорией, разбивающей в прах все надежды на спасение, и в моем подсознании зародилась мрачная теория, а точнее, целая философия, уничтожавшая в зародыше любую мысль о добре, радости и свободе.

Погода же, словно назло моему пессимизму, была восхитительной. Стоял один из тех превосходных деньков, что случаются в Чикаго раз или два в году, когда воздух напоен благоуханием. Лавиния, хоть и надела, по своему обыкновению, черное платье, выглядела свежей и пребывала в отличном расположении духа. Сливочная кожа, гладко зачесанные волосы, сияющие глаза – вот какой была она в тот день.

Мы прибыли к месту назначения. Я припарковал машину, и мы присоединились к небольшой группке людей. Меня мутило, я с трудом держался на ногах, и вездесущий сладковатый аромат лишь усугублял мою тошноту. Мне страшно хотелось прыгнуть в машину и уехать домой.

Но не Лавинии. Настроение у нее было прекрасное, чуть ли не восторженное, точно ее ожидало самое желанное зрелище. Я еще никогда не видел Лавинию такой: она, как школьница, с жадностью впитывала все, что видела и слышала, а восторженный вид «неискушенной провинциалки» заметно – и в каком-то смысле выгодно – выделял ее на фоне остальной публики.

Наконец мы взобрались на платформу, и экскурсовод начал рассказ. На меня накатила новая волна тошноты, я схватился за перила, и мой взгляд скользнул вниз. Мы стояли над длинным, узким коридором с высокими деревянными стенами, в конце которого темнела дверь. Голос экскурсовода монотонно гудел у меня в ушах. Вдруг послышался низкий топочущий звук, словно толпа людей шла по деревянному мосту.

Экскурсовод тем временем объяснял: «…после чего получают удар по голове. Это не больно. Потом они падают в люк, прямо на конвейерную ленту, и пока они лежат без сознания, им протыкают позвоночник. По ленте туши…»

Меня повело, я покачнулся и еще крепче вцепился в перила. Но на этот раз дурно стало не телу – приступ тошноты случился у моей души. Я не мог отвести взгляда от того, что было внизу. Мне казалось, что этот коридор с деревянными стенами – сама жизнь, существа, которых насильно в него загоняют, – люди, а черная дверь в конце коридора – разрушение и смерть. Все эти существа были белого цвета, но сквозь слезы, застилавшие глаза, мне казалось, что они следуют за какой-то черной тенью.

Я ничего не понимал. Я то и дело смотрел на Лавинию, которая с интересом наблюдала за тем, что творилось внизу, – на ее черное платье, прохладно-сливочную кожу, крошечные капельки пота, проступившие сквозь пудру над верхней губой.

И каждый раз на меня накатывал невыносимый ужас. Я опускал глаза – и ужас другого рода сковывал меня, не давая пошевелиться. Мой помутненный разум говорил мне, что я являюсь свидетелем чего-то вопиюще неправильного: как же так – люди, словно покорное стадо, движутся к черной двери, и среди них нет ни единого человека в здравом уме, который бы крикнул: «Стойте!»

Тогда-то я и задал экскурсоводу свой вопрос. А услышав ответ, развернулся и ушел, не сказав Лавинии ни слова и отказавшись видеться с ней впредь.

Говорят, они с отцом снова куда-то уехали. Саймсы не засиживаются долго на одном месте. Куда именно – в Буэнос-Айрес, Москву, Калькутту, Тель-Авив или более экзотическое место – я не имею ни малейшего понятия, о чем ничуть не жалею. Мне и без того хватает причин для беспокойства.

Я больше не чувствую себя в безопасности, понимаете?

Да, я разорвал помолвку с Лавинией, но до того успел слишком многое узнать. А если знаешь столько, сколько знаю я…

Я часто спрашиваю себя: что меня убьет? Стремительно приближающаяся сквозь туман облаков земля – я часто путешествую самолетом – или скользкая лестница? И успею ли я увидеть то, что уготовано человечеству?

Итак, я промямлил свой вопрос. Словно издалека, до меня донесся ответ экскурсовода:

– Ну что вы, сэр, если бы мы просто попытались загнать их туда, пришлось бы здорово помучиться. Задача не из легких. Вопреки распространенному мнению, овцы не так уж глупы, и многие из них сразу бы догадались, что к чему.

Поэтому мы пошли на маленькую хитрость, и теперь животные делают то, что нам нужно. У нас есть специально обученная овечка, которая идет впереди всех. В последний момент ее убирают с полосы и угощают чем-нибудь, чтобы в следующий раз она снова пошла первой. А остальные, разумеется, шагают за ней.

Вон она, сэр, как раз идет через ворота.

Она другого цвета, чтобы мы, не дай бог, по ошибке не убили ее. Так делают почти на каждой скотобойне: сначала выпускают черную овцу.

Тем вечером, примерно в половине седьмого, Мартин Беллоуз сидел у барной стойки в «Томтомз». Перед ним стоял высокий стакан с пивом, а по ту сторону стойки о чем-то беседовали двое мужчин в белых фартуках, один из них очень старый, уже перешедший грань, за которой человека больше не заботит его возраст. И хотя Мартин не прислушивался, разговор, похоже, предназначался для его ушей.

– Если эта девчонка заявится снова, не буду ее обслуживать. А начнет дурить – уж я ей мордашку-то разукрашу!

– Что это ты развоевался, Попс?

– Всю эту неделю, с того момента, как она в первый раз тут появилась, у нас какие-то заварухи.

– Вы его только послушайте! Да ладно, Попс, в барах вечно что-то случается. Или кто-нибудь с чужой девчонкой заигрывает, или парочка старинных приятелей…

– Я говорю про серьезные заварухи. Помнишь тех двух девчонок в понедельник? Или здоровяка, который отметелил Джека? А как Джейк и Джанис вдруг решили вусмерть разругаться именно в нашем баре, что они тут устроили? За всем этим стояла именно она. Помнишь осколки стекла в колотом льду?