– Друг был спасен, а вот невесту я тогда потерял, – невесело усмехнулся Берг. – А заодно потерял и отечество: оно не поняло моих благих и благородных устремлений и объявило на меня охоту.

– Но со временем все прояснилось, я надеюсь?

– Прояснилось, Михаил. Только времени прошло слишком много. Так много, что поправить ничего уже было нельзя… Так бывает, Михаил! Давайте поговорим лучше о вас, молодой человек. Мне показалось, что вы в этой жизни не слишком счастливы. Или я ошибаюсь?

– Отчего вы так решили, профессор? Я молод, у меня есть ориентир в жизни. Мои родственники живы и здоровы. Товарищи выбрали меня командиром взвода. Вот закончим воевать с бароном Унгерном – напишу рапорт, попрошусь на курсы командиров РККА в Москву. Биография и происхождение у меня самые что ни есть пролетарские. Так что вернусь в Забайкалье командиром полка, не меньше…

– А как же море? – усмехнулся Агасфер. – Ну, якорь на руке можно считать издержкой юношеского максимализма. Но для чего вы ездили в Петербург? Для чего пошли в гардемарины? Или революция вашу мечту перечеркнула, все собой заслонила?

– А вы язва, профессор, – покрутил головой Ханжиков. – По самому больному бьете… Не получилась у меня любви с морем, господин Берг! И революция тут не при чем… Хотите, расскажу?

* * *

Я ведь, господин профессор, человек наблюдательный. И заметил, что когда вам про сестрицу Машеньку рассказывал, вы несколько раз удивленно брови поднимали. Да, все правильно, господин Берг: Девичий институт был закрытым привилегированным дворянским учебным заведением. Да, наряду с дворянками, дочерями высших чиновников туда принимались девочки из семей священников, купцов и промышленников. Но дочь работяги-железнодорожника – это было слишком! Отец у меня хоть и машинистом в депо всю жизнь работал, но по рабочей мерке – белой костью был, элитой! – а все одно не было хода Машеньке в Девичий институт!

Богатей в то время в Иркутске жил, Иван Степанович Хаминов[123], потомственный почетный гражданин, тайный советник, городским головой Иркутска неоднократно избирался. На его пожертвования содержались две женские гимназии, приюты для девочек, училище для мальчиков, приют для слепых детей, несколько воскресных школ. Одних стипендий его имени в Иркутске насчитывалось, если не ошибаюсь, около десятка… И вот пересеклись наши судьбы, господин Берг: каталась его супруга на Масленицу с внуками, лошади чего-то испугались и понесли. Лошадки-то у купцов-первогильдейников какие были? Звери! Молнии! Конюхи лишний раз подходить опасались… Вот и понесли – а мой отец гулял в публичном саду с матушкой – и кинулся наперерез, на удилах повис, остановил. Двух пальцев, правда, лишился: кони-то свирепые, как говорил, были. Напрочь пальцы отгрызли!

Купец его в больнице нашел, ночью уже. Поклялся на образах, что не оставит своими заботами все наше семейство до конца дней. Дом для нас купил просторный. Акции какие-то на имя отца оформил. На всякий праздник к нам заезжал, все пытал – в чем нужда? Отец с матушкой уже боялись и заикаться о чем-либо, все исполнялось мгновенно! Только благодарили – все, мол, у нас есть! Тогда Хаминов за нас, за детей взялся. У Маши что-то, как мне рассказывали, по-французски спросил – а она ни в зуб ногой, как говорится. Хаминов брови нахмурил: почему девица дома? Отчего не учится? Батюшка ему объясняет: с нашим происхождением только в фельдшерицы идти, а дочка, мол, крови не выносит. Хаминов постановил: в Девичий институт! Директриса института не хотела было Машу принимать – он только брови сдвинул, и все решилось.

Через время, когда я подрос, у Хаминова и до меня руки дошли. Через него я в гимназии именную стипендию получал, и в техническое училище он меня благословил… Про гардемаринские классы только заикнулся – он приказал отцу везти меня в Санкт-Петербург, письмо в Сенат кому-то написал… В гардемаринский класс, я потом узнал, только детей морских офицеров брали. Но Хаминов такой благотворительный взнос в Питере отправил, что у гардемаринов классный устав, по-моему, переписали…

На сказку похоже, не правда ли, господин профессор? Что пожелаешь, то исполняется. Только нам с Машенькой эта сказочка часто слезами оборачивалась. Дети по природе своей злы. Вот нам с сестренкой и доставалось – ей от подруг-институток, мне от мальчишек-одноклассников.

А уж в Питере, от кадетов-гардемаринов как мне доставалось! Сейчас-то я их понимаю: все как один – сыновья героически погибших морских офицеров, прославленных капитанов русского военного флота. И сын здравствующего железнодорожного машиниста… Бойкоты мне объявляли почти постоянно, темные устраивали, петиции подписывали с требованием убрать. Будь я повзрослее тогда – сам бы не пошел в эти классы. Или написал бы рапорт с просьбой о переводе в менее престижную морскую школу. В общем, как революция грянула – все морское начальство разбежалось. А меня до занятий курсанты просто не допустили – живой цепью у дверей школы на Галерной улице встали. Списали меня на берег – и Хаминов уже не помог. Да старенький он уже к тому времени был, болел сильно. Не до меценатства стало…

Я Ивана Степановича и позже не раз вспоминал. До революции – чего уж греха таить! – очень уж хотел с помощью его миллионов из пролетарских оков в мелкую буржуазию вылезти. Не получилось: пролетариат мертвой хваткой меня держал! После победы революции другие приоритеты появились – а меня, представьте, опять сомнительным происхождением шпынять начали!

И смех и грех, право! Я в 1919 году из Питера в Иркутск вернулся, в железнодорожные мастерские пошел работать. Механиком – а когда в большевистскую партию заявление написал, свои же, деповские туда меня не допустили! Да, говорили, отец у тебя наш вроде, железнодорожник, но привилегированный! Лучшие, всегда только новенькие паровозы получал, по особому графику работал. Акции буржуйские имел. Хаминовским вниманием меня попрекнули. В общем, поругался я с товарищами и ушел из депо, в рабочую дружину записался.

А в Иркутске в ту пору остановка сложная была, господин профессор. К концу 1919 года колчаковское правительство сохранило власть только вдоль линии железной дороги, да и то лишь с помощью интервентов. Большевики готовили вооруженные восстания на крупнейших станциях магистрали. Кинули клич – и партизанские отряды стали подходить к Зиме, Черемхову, Иркутску…

Эсеры с меньшевиками восстание начали готовить против Колчака. Сибирский комитет партии к этому времени тоже решил участвовать в восстании. В январе в Иркутске власть Колчака была свергнута. Официально считалось, что она перешла к Политцентру, но фактически сила была у большевиков. Интервенты не решились дальше поддерживать Колчака, и он был арестован на станции Иркутск – слыхали, наверное, господин профессор? Арестовали адмирала и расстреляли.

Я за месяц боев в дружине настоящим партизаном стал. В бою с каппелевцами участие принимал. Они к Иркутску рвались, но под руководством коммунистов город в крепость превратился. Люди окопы рыли, проволочные заграждения тянули, в домах пулеметные гнезда устанавливали.