– Значит, за моей спиной решили дополнительный присмотр учредить за учеными, которые на свой страх и риск, не требуя никакой оплаты, рискуя жизнью, приехали нам помогать? Прелестно… А где же сам товарищ Бельский, кстати говоря?

– У него какие-то срочные дела. Просил извинить, – поспешно заметил Знаменский.

– Понятно. Что ж, товарищи, если возражений по существу больше ни у кого нет, будем считать вопрос закрытым: послезавтра экспедиция профессора Берга выходит на маршрут. Все свободны, товарищи…

В зале заседаний загремели стулья. Люди, доставая на ходу папиросы, направились к выходу.

– Товарищ Знаменский, срочно разыщите Бельского, – повысил голос Краснощеков. – И попросите его зайти ко мне. Занят он, поглядите-ка! Безотлагательно чтобы зашел! У президента, знаете ли, тоже дел много…

Через десять минут в кабинете президента появился Бельский.

– Вызывали, товарищ президент?

– Слушайте, товарищ Бельский, я понимаю и принимаю все ваши высокие полномочия. Но, по-моему, это все-таки чересчур: учреждать тайный присмотр за иностранными официальными лицами, которые являются к тому же моими личными гостями. Вам так не кажется?

– Нет, не кажется, товарищ президент, – спокойно ответствовал Бельский. – Ваши личные, как вы их именуете, гости, вам совершенно ранее не знакомы. Вы бы мне спасибо сказали за бдительность, товарищ президент.

– За что же именно, позвольте осведомиться?

– За то, что вас оберегаю, Александр Михайлович! Сразу скажу: мои люди сегодня провели негласный осмотр помещения, занимаемого иностранцами, – пока те бродили по Чите и знакомились с местными достопримечательностями. Мои люди незаметно проникли в номер и поинтересовались второстепенными, так сказать, документами…

– Обыскали их номера в гостинице? Прелестно. И что же? Обнаружили что-нибудь криминальное?

– Успокойтесь, господин президент: все бумаги иностранцев в полном порядке. Настолько в полном, что само по себя вызывает, знаете ли, сомнения… Паспорта, дипломы, фотографии, старые письма, научные публикации, вырезки из газет и журналов, отзывы… Как будто специально приготовились.

– К чему приготовились?

– К подобной проверке, товарищ президент.

Вскочив, Краснощеков пробежался по кабинету, остановился напротив Бельского.

– Так. Все, стало быть, по вашей линии в порядке… Что теперь?

– Ничего! – развел руками Бельский, не спеша поднимаясь из кресла. – То, что в состав отряда охраны я включил двух своих людей, никоим образом ваших профессоров не обеспокоит. Даже командир взвода охраны ничего о моих особистах не знает: набирали-то взвод, как говорится, с бору по сосенке… А лишние глаза, знаете ли, не помешают. Да и стрелять мои люди умеют – а места, куда поедут ваши исследователи, ой какие опасные…

Несколько дней после убийства старого товарища Цепенюк провел в мучительных размышлениях. Сожалений за сделанное у него, разумеется, не было. Не давали покоя вопросы: что теперь делать с кладом? Не найдет ли кто его – в снегу остался санный след, умный человек сложит два и два, сопоставит стоянку золотого эшелона и исчезновение ящиков…

Ехать в Тайтурку одному смысла не было: тяжеленные ящики на себе не унесешь! Это тебе не тряпица с десятком золотых монет, засунутая бережливой старухой под стреху сарая… И куда переносить золото? Конечно, можно было рассматривать Холмушинские пещеры как личный банк или, говоря языком коммунальных квартир, нычку, денежную заначку. Понадобились деньги – сгонял в Тайтурку, нагреб карманы презренным металлом – и ступай тратить в свое удовольствие! Потратил – снова в заначку ныряй… При всей легкости такого решения Цепенюка оно категорически не устраивало. Оно означало провести остаток жизни в шаговой доступности от золота, быть привязанным к кладу. Такая «привязанность» таила в себе и обременительность, и непреходящую опасность.

Немалую опасность таила жизнь по чужим документам. Причем жизнь в Иркутске, куда судьба привела тысячи офицеров Белого движения, в том числе сотни «пассажиров» литерных поездов Колчака. Цепенюка могли опознать в любой момент – даже не желая ему зла! А опознание стало бы финишем всей его жизни: наверняка всплыл бы не только сам факт похищения золота, но и убийство чешских легионеров в вагоне, расстрел двух десятков солдат в пещере, нож в грудь есаулу Потылицыну…

Самым оптимальным было найти тропинку за кордон, организовать переправку украденного золота и немедленный уход из России.

Но для этого нужны были компаньоны. Не только надежные, но непременно со знанием местных условий и обстановки на границе, со связями. Но где их найти? Спешить с поиском таких компаньонов было, разумеется, нельзя. Но и тянуть с поиском, рискуя ежедневным разоблачением, было смертельно опасным.

Отросшую за время тюремного заключения и болезни клочковатую бороду Цепенюк сбрил сразу после выписки. Впрочем, сбрив, он тут же пожалел о скоропалительном решении, когда сходил в тифозный барак за спрятанными там чекистской кожанкой и документами. Мандат умершего чекиста из Читы был украшен мутноватой фотографией старшего уполномоченного судебно-следственного отдела МВД Дальневосточной республики. Это был человек со щегольскими усиками и тонкой, затейливо подбритой бородкой. Цепенюк выругался: ничего не поделаешь, придется снова отращивать, чтобы хоть немного соответствовать образу. А это время, опять время!

Худо было с наличными деньгами. Сняв комнатку у местной рыночной торговки – та не посмела спросить с приезжего «комиссара» аванс, – Цепенюк с ее помощью смог немного разобраться в денежно-финансовой вакханалии, царившей за Байкалом. Как выяснилось, Центральное Московское правительство, «породив» т. н. буферную республику, разрешило ей выпуск собственных денежных знаков. Причем одновременно в ходу тут были разрешены и денежные знаки Верхнеудинского Правительства, и купюры из Приморья, и благовещенские бумажные деньги…

Повышенным спросом, как пояснила хозяйка квартиры, пользовались царские купюры. Но при этом золотыми и серебряными монетами можно было без оглядки расплачиваться только в коммерческих магазинах и заведениях Читы, Иркутска и Верхнеудинска. В остальном звонкая монета, включая сюда и медно-никелевую мелочь, подлежала добровольной сдаче в органы, а при попытке тайных расчетов – конфискации.

Продукты были в Иркутске самым дефицитным товаром. То, чем отоваривались талоны в железнодорожной столовой, едой можно было назвать с большой натяжкой. «Рыбкин» суп был жидок и отличался от тюремной баланды только меньшей степенью разбавленности. Правда, к нему обычно прилагался тонкий пластик черного хлеба – но разве это была еда?

«Обжорные» ряды местного рынка предлагали вареную картошку и жаренную черт-те на каком масле мелкую рыбешку – не считая пирожков с крайне подозрительной начинкой. Квартирная хозяйка категорически отказалась кормить постояльца, мотивируя это своей крайней нуждой и опасением нечаянно отравить страшного постояльца. Она же и подсказала Цепенюку место, где можно было за свои кровные получить нормальную еду – в нескольких коммерческих ресторанах.