Потом, в постели, вдоволь насладившись любовью, лежа рядом со спящим Рейксом, Белль вспоминала его горькие и злые слова: «Он любит властвовать, пользоваться людьми». Ведь так можно сказать и про самого Рейкса. Как бы он о ней ни думал на самом деле и несмотря на то, что их теперешние отношения ему навязали, Рейкс сумел во всем подчинить ее себе, и ему это нравится. Она принадлежала Рейксу так, как никогда не принадлежала Сарлингу.

Рейкс и Бернерс собирались его убить. Они хотели освободить себя, а значит, и ее тоже. Когда она будет свободна — что тогда? Захочет ли он все еще владеть ею? В ней было достаточно здравого смысла, чтобы сознавать: Рейкс никогда на ней не женится. У него своя жизнь в Девоне. Там должна быть — или в конце концов будет — та, которая станет его женой. Ну и что? Рейкс не из тех мужчин, которым полностью хватает жены.

И он захочет ее, Белль, захочет, чтобы часть его жизни принадлежала ей. Он, как и Сарлинг, не расстанется с тем, что обладает. Он может не вспоминать о ней несколько недель, месяцев, но никогда не отдаст другому.

Сарлинг сидел в кресле у окна, широко расставив ноги, подавшись вперед и положив руки на набалдашник трости. Время от времени он опускал свою отвратительную квадратную голову, пока подбородок не касался рук, и сидел, как химера, уставившись на Рейкса коричневыми глазами. Сквозь серый пух его волос просвечивало солнце.

Вскоре Рейкс понял, что Сарлинг пребывает в другом настроении, нежели обычно. Он говорил легко, доверительно, будто они с Рейксом были веселыми собутыльниками.

— Я — седьмой сын седьмого сына, — сказал Сарлинг. — Наверно, это кое-что значит.

— В Девоне говорят, что такой человек способен заставить разговаривать рыбу, но если он убьет хотя бы одну, то эта сила исчезнет.

— Интересно. Четверо моих братьев умерли, не дожив до двадцати. Я ушел из дома в шестнадцать и уже не вернулся. Родился я в маленькой деревушке в Гантингдоншире. А это, — он презрительно провел рукой по своему телу, — мне досталось от коротышки-отца и пугала-матери, из которой все соки высосали шестеро старших сыновей. Его, — старик потрогал лицо, — - я получил в двадцать один год. Тогда я сделал первые пятьдесят тысяч, отметил это вином и красивой знатной женщиной. Она обошлась мне в пятьсот фунтов еще до того, как переступила порог моей спальни. У коробка спичек на туалетном столике она оставила незатушенную сигарету. Я проснулся буквально в горящей постели. Думал, что попал в ад. С тех пор я не прикасаюсь ни к алкоголю, ни к табаку. Хирурги годами бились над моим лицом, но сделали из него пародию. Однако с тех пор я жил с ним, научился его любить, и сделал бы для него все. Знаете, почему я говорю вам об этом?

— Надеюсь, не для того, чтобы вызвать сочувствие?

— У вас? — Сарлинг расхохотался.

— Возможно, вы хотите оправдаться передо мной. Это тоже пустая трата времени.

— Неужели? Психолог бы заверил вас, что вся моя жизнь после этого, — он ткнул пальцем в лицо, — была не более, чем месть за малый рост и отвратительную внешность. Честно говоря, все это ерунда. В двадцать один год я добился только одного — обезобразил лицо и понял, что жить лучше без вина и курева. Если бы мы могли поменяться телами, я бы все равно сидел здесь и рассказывал вам о себе, правду о себе.

— Какую правду?

— Ту, что обычная жизнь мне наскучила и больше не радует. Я — игрок. Чтобы чувствовать жизнь, мне надо рисковать собой и своими мыслями. Сделав первые пятьдесят тысяч, нужно быть ослом, чтобы, оставаясь в рамках закона, не нажить за десять лет миллион. Я добился этого, но мне было мало. Я начал преступать закон. Начал всячески рисковать. Меня это удовлетворяло и приносило деньги. Я похож на человека, который, сам того не зная, время от времени сгорает от желания донага раздеться на людях. А я — каждый раз я хотел рисковать все больше и больше. И вот теперь опасность должна быть смертельной. Поэтому мне нужны вы. Это будет опасность, которая сделает нас легендарными, если правду узнают уже после нашей смерти.

— Живой или мертвый, черт возьми, я не хочу быть частью никакой легенды!

— У вас нет выбора. К тому же вы получите много денег за это. — Он поднял трость и ткнул ею в Рейкса. — Я обещаю вам и Бернерсу, по крайней мере, полмиллиона на двоих.

— Нам больше не нужны деньги.

— Вы сами не знаете, что вам нужно. У вас не хватает смелости взглянуть в лицо своим желаниям.

— Я точно знаю, чего хочу. Мне нужны ваши досье и светокопии, мне надо убить вас и возвратиться на родину.

Сарлинг усмехнулся и почесал подбородок рукояткой трости.

— Неужели вы до сих пор не поняли себя? Что, по-вашему, сделало вас таким? Желание отомстить за отца, вернуть фамильную усадьбу, заставить корни семьи Рейксов вонзиться еще глубже в землю? И вы в это верите?

— Во что я верю — это уж мое дело.

— Мое тоже. Если бы меня не было, вы все равно продержались бы от силы года два! А потом опять бросились бы в пучину. Вы же шулер, искатель приключений, а не любитель спокойной жизни. В душе вы понимаете это хорошо. Когда в ваши мысли закрадывается правда, вы стараетесь перекричать ее словами об Альвертоне, Мере Уорбутон, Девоне и своей семье. Вам не спастись даже ценой моей смерти. Вот почему я выбрал из всех досье ваше. Ведь вы похожи на меня, живы одной лишь мыслью о крупной игре и смертельной опасности.

— Вы с ума сошли.

— Да, конечно. Мы оба сошли с ума. Ваши слова — просто способ сказать, что мы отличаемся от большинства других людей. У нас иные мечты. Мы не из жизни, а из тех легенд, которые она создает.

— Допустим, — Рейкс пожал плечами, — и когда же мы начнем воплощать их в дела?

— Через несколько месяцев.

— И что же это будет?

— В свое время вам сообщат. — Сарлинг встал.

— Мне кажется, что, говоря о любви к опасности, вы забываете, что подвергаться ей будем мы с Бернерсом.

— На основной исполнительной части, да. Но вы не хуже меня знаете, что существует опасность не только физическая. Человек может рисковать и в мыслях, даже когда просто говорит по телефону. Рисковать собой, своей душой, судьбой — вот настоящая отрада.

Рейкс, которому внезапно наскучила драматика, сказал:

— Вам нужно