Сыну Лага отрадно было обнаружить, что он оказался не одинок в своих догадках. Другие друзья царя тоже имели глаза и уши. И достаточно мозгов, чтобы сопоставить увиденное и услышанное. Что до бунта, то он стремительно был подавлен, а его зачинщики, включая Филота, подвергнуты пыткам и казнены. Александр поручил эту «благородную» миссию Гефестиону, зная о его нелюбви к напрасному кровопролитию. И дабы тот не жалел тех, с кем связан был узами дружбы, царь сам присутствовал при пытках и отпускал нелестные комментарии в адрес заговорщиков. Парменион был зарезан позже, по поручению Александра специально выехавшим с этой целью в Сузы Клеандром. Воины были разделены на две части, одну из которых составили неблагонадежные, сомневавшиеся в том, что они идут правильным путем, – Александр назвал их «диким отрядом» и отправлял на самые опасные задания, вследствие чего отряд сей таял на глазах.

Но главного уже было не изменить. Птолемей с Гефестионом были не одиноки, и очень скоро по всему войску пошел слух, что царь либо сошел с ума, либо околдован персами. Когда Филота отправляли на смерть, он кричал македонцам:

– Опомнитесь, братья! Александр, за которым вы идете, – это не тот Александр, что приветствовал вас при Гранике, Иссе и Гавгамелах…

– А ты, стало быть, тот Филот, из-за злоумышлений которого твой царь чуть не лишился своей победы? – прервал его Александр. – А теперь ты, трус, еще и отравить его задумал?

– Вспомни, вспомни, о чем ты просил нас тогда в Миезе! – не унимался Филот. – Мы все поклялись тебе Зевсом и Аполлоном, что освободим тебя от непосильного бремени, данного богами.

– Филот так боится смерти, что готов нести чушь, только бы отдалить ее, – сказал Александр пренебрежительно. – Я не брал ни с кого никаких клятв. Убейте его.

Филота и его сообщников казнили. Гефестион скрепя сердце проткнул их копьем. Филот был виновен. Но одновременно с этим он был прав, тысячу раз прав. И правы были те, кто пошел за ним. Клятва была, Птолемей помнил ее отчетливо. И чем больше он о ней вспоминал, тем более поражался тому, как жестока и неумолима Ананке-судьба. Пред ним был уже не тот Александр, которого он знал когда-то. Пред ним был вообще не Александр, золотой мальчик, сын бога и баловень судьбы. Это был царь Азии – старый и больной, распутный и опухший от пьянства, тупой и жестокий, а еще недалекий и слабый.

Долго грустить македонцам не пришлось, их настигли новые беды. Изо всех щелей полезли толпы фанатиков, последователей какого-то Заратуштры – Птолемей понял так, что у персов это был некий посланец богов. И фанатики эти повсюду стали кричать, что Александр – это «воплощение проклятого Аримана», что в царя вселился и полностью овладел им злобный дух, который только и ждет, как бы навредить людям. И народ верил им. Птолемей не знал толком, кто таков был этот Ариман, но варвары при имени сем хватались за ножи и резали без разбора всех, кто, по словам жрецов, имел к нему хоть какое-то отношение. Александр, услышав эти вести, пришел в ярость.

– Не придавай этому такого значения, брат, – утешал его Птолемей. – Ты не золотой слиток, чтобы нравиться всем. Жрецам этим веры никогда не было. Им бы только народ баламутить да жиреть на чужом горбу. Они и Дария называли воплощением Аримана. Но не слышал я, чтобы ему это мешало быть царем Азии.

– Много крови они попили у него, это правда, – ответил Александр, улыбнувшись так, что сын Лага посочувствовал проповедникам. – Но я не Дарий.

С этого дня в подвластных Александру владениях на последователей Заратуштры начались гонения, а главарь бандитов, к которым они примкнули, некий Спитамен, приговорен был к смерти. Царь не мог уже удовлетвориться изгнанием предателей и изменников из своих новых владений, ему нужны были их головы. Кровавый поход свершили македонцы по Дрангиане, Гедросии и Арахосии, дабы, по словам Александра, подчинить тамошних сатрапов, которые взяли себе слишком много воли после того, как ослаб Дарий. Потом, несмотря на суровую зиму и отвесные склоны Пара Упари-Сена – «гор столь высоких, что орел Сена не может перелететь через них», – македонцы снова двинулись вперед, на этот раз на север, дабы покорить Бактриану и уничтожить наконец ее самозваного царя Бесса.

С того самого дня, как произошло перерождение Александра, он стал все больше отдаляться от тех, что еще вчера были его друзьями. Гефестион еще задерживался в его шатре, но лицо его после этих посещений нельзя было назвать счастливым. Никто не расспрашивал его почему. Царские друзья по Миезе были приставлены к делу и сторонились друг друга. У всех перед глазами стоял Филот с его предсмертными криками. Никто так и не понял, как могло случиться такое, чтобы близкие друзья так ополчились на Александра, а он – на них. Ведь еще вчера все они были единым целым и пили из одной чаши. Птолемею больно было смотреть, как враждебное и злое начало постепенно завладевает братом его, как берет оно верх над его прежде непобедимым духом, оставляя на месте его выжженную пустыню, красные пески – сродни тем, что видали они потом в Гедросии.

По дороге с Ортоспаны на Драпсак македонцы преодолели горную долину Панджир и перевал Хавак в самые лютые морозы. Дорого стоило это им. Спустившееся по весне с хребта войско было лишь бледной тенью прежнего. Зияющие дыры в нем пополнялись все новыми и новыми азиатами. Но случилось в горах еще одно происшествие.

Сказать, что македонцы замерзли там, – это ничего не сказать. Люди и лошади едва не покрылись ледяной коркой. Сугробы навалило выше человеческого роста, а метель в этих горах была такова, что в нескольких шагах уже не было видно ничего. Птолемей держался подле Александра и видел, как тот с каждым днем слабеет. Золотой мальчик… Издали теперь он казался прежним, только измученным и разбитым. На одном из перевалов замертво рухнул его конь. Сам же царь столь ослаб, что упал в снег вместе с ним и не смог подняться. Сын Лага первым оказался рядом, поднял его на руки, – тело было на удивление легким, – и отнес в спешно поставленную палатку. Вся азиатская свора царя грелась у костров в обозе и о своем повелителе напрочь позабыла. Эти люди хороши были только для того, чтобы разбивать лоб о землю и подставлять зад небесам. Ни на что путное они не годились.

У Александра открылся сильный жар, огонь пожирал его. Птолемей попросил воинов из царской илы развести у входа костер побольше, накалить в нем камней и принести в палатку жаровню. Когда это было сделано, он устроил лежанку из овечьих и козьих шкур, набросал в них горячих камней и уложил туда царя, напоив его горячим вином с нутряным жиром – так лечили горячку на родине Птолемея, в Орестиде. А еще он сел подле брата своего и не отходил от него ни на шаг. Так Александр проспал остаток дня. Ночью он очнулся, его бил сильный озноб. Птолемей хотел было послать за врачевателями, но Александр тихо попросил:

– Постой, брат. Не уходи. Мне никто не нужен, да и не исцелить им меня уже.

Царь бредил. В видениях его мелькали бескрайние пустоши, хребты, закрывающие небо, бездонные пропасти, снеговые вершины и бесчисленные, как морской песок, толпы варваров. А еще какие-то толстые железные цепи, которые надо было разорвать, но какие-то злобные кузнецы не давали сделать этого, выковывая все новые и новые. Он метался, говорил, что хочет домой, в родные горы, на склонах которых растет крупный виноград, но какая-то сила все гонит и гонит его сперва на юг, в Вавилон, потом на восток, потом – на запад… Он жаловался, что у него нет больше друзей – все его предали. Семья стала ему чужой – ни жёны, ни дети не могут понять его. Все сатрапы – воры и предатели, их надо почаще вешать, а народ – жалкое скопище глупых оборванцев. Все только и делают, что желают ему смерти, отовсюду идут толпы завоевателей, которые хотят захватить царство его. «Шакал Бесс… А тут еще эти пастухи македонские…» – бормотал Александр.