— Эротические заскоки, Саша, бывают у всех. К тому же — возраст, климакс, бабы дуреть начинают. А потом, все естественное давно уже изведано и приелось. И денег к тому же куча, — Кравченко вздохнул. — И еще ум выдающийся. С таким умом, с таким талантом скучно жить на свете по обычным правилам. Хочется чего-то этакого. Рожна в общем. А это модно. Вон открой любую газетку: объявления так и пестрят: строгая госпожа, покорный раб, сладостно накажет… Писали б прямо: «выпорет», «отдубасит», «отлупит». Строгая госпожа — красота да и только!

Плетки, палки, наручники, намордники, шипы и колючки… Насчет существования такой формы амуров.., не нами они, братцы, придуманы. Не нами открыты, Шурик. Про Захер-Мазоха слыхал — нет? Он еще книжицу написал «Венера в мехах» — как раз насчет этих садомазохистских кувырканий. Так вот, по рассказам современников, он каждую неделю исправно посещал бордель, заставлял девок заворачивать себя в медвежью шкуру, лупить палкой и травить собаками. И ловил от всего этого огромадный кайф. Но при этом до конца жизни оставался тонким ценителем творчества Тургенева, обожал музыку Шопена и боготворил всех своих жен, с которыми заключал весьма любопытные договоры.

Мещерский покосился на приятеля.

— А я и не знал, Вадя, что ты настолько сведущ в этих вопросах.

— Да это мы все в далекой испорченной юности проходили, — хмыкнул Кравченко. — Прошло время, и переросли, что ли, всю эту чушь. Переболели как корью. Стало все это только смешно и.., и ничего — просто смешно. В общем, как в этом анекдоте — лучше и не скажешь. Ну? — Он повернулся к мрачному Мещерскому. — Что ты, Серега, все переживаешь? Брось! Не стоит это все, чтобы ты еще нервы себе портил.

— Она стоит, — Мещерский отвернулся. — Она всего стоит, Вадька, а ты.., ты ничего не понимаешь. Это — конец. Конец всему.

Кравченко махнул рукой. Когда вот так нудно и трепетно прощаются с последними романтическими иллюзиями, можно поступить двояко: либо с благоговением снять шляпу, либо сочинить новый анекдот.

— Настоящий сумасшедший дом. — Сидоров взъерошил волосы на затылке. — Начали с огнепоклонника, кончили половой перверсией, как Наташка скажет.

— Ты тут всего два часа и уже за голову хватаешься, а мы в этом бульоне неделю булькаем. — Кравченко смотрел, как по садовой дорожке боком скакали наперегонки две вороны. — Тут забудешь, зачем пойдешь, а найдешь то, что и не думал искать. И все это в считанные часы. А неделя тут годом кажется.

— Вот что, пожалуй.., сейчас потолкуем с парнем и.., и я поеду в отдел. Надо обмозговать все детально. Да и бумажки твои отправить. — Сидоров явно не знал, что теперь предпринять. За кого хвататься в первую очередь: за зороастрийца Файруза, за избитого любовника, обвиненного семьей в убийстве? Прежнего ли любовника Корсакова, который «знал, да скрывал», наследника капитала, чересчур уж проницательно отгадавшего механизм совершения преступления, девицу Алису…

— Я б, конечно, сейчас с НЕЕ, с хозяйки, начал все выяснения, — мечтательно протянул опер. — Но с такой цацей это… И-эх! Ордерок бы подмахнуть у прокурора не глядя: мол, задерживаем вас, гражданочка дорогая, по указу до выяснения… Но это все равно как на министра замахнуться.

— Рискни, — усмехнулся Кравченко. — И приготовься сразу же положить на стол удостоверение. Может, Пит потом, когда станет большим боссом, по старой памяти тебя в вышибалы и возьмет. А потом, мечтать, конечно, не вредно, но и мечтать, Шурик, надо с пользой. На каком основании, интересно, ты мечтаешь ее задержать? Ведь чем-то мотивировать надо: цели, причины. А тут пока…

Нет, на Звереву ничего конкретного все равно нет.

Сидоров только плечами передернул. Фраза «мотивировать задержание» была ему явно малознакома.

Когда они вошли в его комнату. Шипов сидел все в той же расслабленной позе. Смотрел в пол. Со стены на него пялился дуче. Кравченко даже показалось, что берет у итальянского «вождя» еще круче съехал на ухо, а петушиное перо заломилось так лихо, что уж дальше некуда.

— Ну, надумал что? — спросил его Сидоров. — Они ведь тебя в убийствах обвиняют, Егор. Учти это.

— Я не убивал.

— Однако свидетелей против тебя наберется много.

— Но вы же сказали тогда, что верите мне, — Шипов вскинул голову.

Вместо ответа опер кивнул на плакат.

— Это что у тебя?

— Вас это не касается. Это мое дело.

— Ах твое, ну-ну. — Сидоров, щурясь, смотрел на Муссолини:

— Народу этот парень побил — тьма. А потом его и самого за ноги вместе с любовницей вздернули… Это ты из своей Италии, что ли, привез?

— Что?

— Ну эту свою дурь?

— За этой дурью — будущее!

— Упаси бог. У тебя, Егор, кто-нибудь из семьи воевал? Погиб кто-нибудь на фронте?

— Дед. Только не надо мне говорить, что я предаю его память. — Шипов скривил губы. — Это я уже слыхал.

— Да ничего ты не слыхал. Но воспитывать тебя, вижу, поздно. Труд напрасный. Воспитание — это убеждение, словоблудие. — Опер усмехнулся. — А тебя не уговаривать, тебя просто сечь надо по мягкому месту. И кое-кто это здесь понял даже раньше нас.

При этих словах глаза Шилова неожиданно наполнились слезами, он, видимо, и сам этого не ожидал. Но воспоминание о пережитом унижении и последующем публичном позоре, видно, было настолько сильным, что сдержаться он уже не мог.

— Чем она тебя, палкой, что ли? — опер хотел дотронуться до его плеча, но парень отшатнулся. — А что ж ты дался-то?

— Она сказала: или так — или никак. А я.., я ее люблю. — Шипов вдруг всхлипнул.

— Где она свои орудия сладострастья держит-то? Под кроватью никак? — хмыкнул Кравченко.

— В шкафу среди своих тряпок. Там еще плеть есть, хлыст. А это что-то вроде дирижерской палочки, только металлической, прут, в общем. — Шипов вытер глаза ладонью. — Она больная, наверное.

— А брат тебе никогда ничего об этих ее причудах не говорил?

Парень помотал головой.

— Андрюха вообще никогда о ней не говорил. Он знал, как мне это.., не все равно было. Я вам чем хотите клянусь — я его не убивал!

— А эту толстую гражданку? — спросил Сидоров.

— Тоже!

— Если ты лжешь, Егор, ты об этом скоро пожалеешь, — сурово посулил опер, — мучительно пожалеешь.

Не родился еще на свет тот человек, который бы не поплатился за то, что обманул мое доверие.

Сидоров покинул их около одиннадцати. А в двенадцать к дому подъехала «Скорая» — у Марины Ивановны начался припадок. Впрочем, дело было вовсе не в плохом самочувствии вдовы. (Врач после осмотра сказал Новлянскому и Звереву: «Я не нахожу ничего серьезного. Сердце у нее работает как часы, электрокардиограмма в норме, давление, правда, несколько повышенное, но это скорей всего результат перемены погоды. Ей вообще не стоит быть такой мнительной».) Итак, все дело было не в здоровье, а в принципе. Глава семьи и хозяйка дома желала показать домашним, как глубоко и сильно она ими оскорблена. А посему хотела выглядеть в глазах всего света, да и в своих собственных в первую очередь больной и несчастной.